Виктор Некрасов. Первое знакомство 7 часть.
Место действия второго рассказа - Венеция, Пьяццале. Я сижу на каменных ступенях набережной, в нескольких шагах от колонны Льва св.Марка и курю.
Согласитесь, очень приятно начинать свой рассказ именно с этих слов -Венеция, Пьяцалле, Лев св.Марка... В детстве у меня была книга"Таинственная гондола". Кто ее автор, не помню, содержания тоже не помню.Помню, что издание было Гранстрема, обложка красная, тисненая золотом, ичто на первой цветной картинке было изображено венчание дожа с морем -громадный величественный корабль "Буцентавр", и на носу его в забавномколпачке маленькая фигурка дожа, бросающего перстень в воды Адриатики.
Тогда - мне было лет восемь или девять - я написал свой первый рассказ.До конца я его не довел - то ли надоело писать, то ли получил "неуд" поарифметике и было уж не до рассказа, а может, просто потому, что начинатьвсегда легче, чем кончать, - словом, до конца не довел. Помню только, чтопринимали там участие и дож, и "Буцентавр" и что начинался он на Пьяццалеу колонны Льва св.Марка.
И вот сейчас, почти через сорок лет, я вернулся к тому же месту.
Итак, Пьяццале, Лев св.Марка и я, сидящий и курящий на ступенях набережной. Раннее утро. Туристов еще нет. Передо мной сверкающая насолнце лагуна и остров Сан-Джорджо с колючей кампаниллой.
Десятка полтора гондол - черных, длинных, изящных - покачиваются на волнах, ждут пассажиров. Тут же, шагах в десяти от меня, гондольеры,рассевшись на ступенях покуривают и о чем-то, как мне кажется, спорят,хотя, вероятнее всего, это обычная утренняя беседа. Один из них, пожилой,в выцветшем пиджаке с залатанными локтями, старательно моет свою гондолущеткой. Что-то мурлычет себе под нос.
Хорошо. Солнышко припекает, голуби воркуют. Сижу себе и курю. На Пьяццале, в Венеции...
И вдруг - я не верю своим ушам - кто-то выругался по-русски. По всем правилам. Здесь, в десяти шагах от Палаццо Дожей. Неужели этот самыйпожилой гондольер в выцветшем пиджаке? Ну да, уронил щетку в воду исейчас, засучив рукав, пытается ее поймать. А она, проклятая, мирно себепокачивается, не дается в руки.
Я не выдержал, подошел и спросил что-то по-русски. Он выпрямился, улыбнулся, ответил. Так и состоялось наше знакомство.
Больше часа провели мы с Сильвано Инкорпоре (сначала я никак не мог понять, что это его фамилия) в его ветхой, вот уже тридцать лет бороздящейвенецианские каналы гондоле. Объехали остров Сан-Джорджо, потом по каналуГранде добрались до вокзала, повернули обратно, стали кружить побесчисленным узеньким, довольно грязным каналам.
Сильвано неторопливо греб своим единственным веслом, стоя на корме в характерной для его профессии позе, чуть наклонившись вперед. Он совсем небыл похож на гондольера, какими мы их себе представляли, - не стройный,молодой, с жгучими глазами и пленительным тенором, а пятидесятилетний,коренастый, лысеющий, беззубый, с хриплым голосом, к тому же глухой наодно ухо. Только глаза были у него хороши - спокойные, умные, какие бываюту людей, которые не только много видели, но и многое поняли из того, чтовидели.
А Сильвано видел много.
Конечно же мы вскоре обосновались с ним в маленькой остерии, в которую шагнули прямо с его корабля. И тут же за тарелкой чего-то - чего, я так ине мог понять, - очень острого и скользкого, за стаканчиком все того жекьянти я многое узнал о его жизни.
Он неплохо говорил по-русски. Оказалось, что в сорок втором году мы воевали с ним в одних и тех же местах - в районе Купянска, потом вСталинграде. Он был сначала конюхом, а когда начались перебои с горючим,подвозил боеприпасы для дальнобойной артиллерии. Как и все итальянцы, оннещадно ругал немцев, покряхтывал при воспоминаниях о русской зиме, напамять о которой у него остались синие, всегда шелушащиеся уши. В январесорок третьего он попал в плен. Отсидел восемнадцать месяцев в лагере, изних полгода проработал штукатуром (он это тоже умеет), в августе сорокчетвертого возвращен был на родину.
По-русски говорил он довольно бойко, только часто путал местоимения, а о себе говорил преимущественно в третьем лице женского рода: "Она оченьсоскучилась по своей жене, почти три года не видела..."
Был он и в Киеве, когда служил связным и поваром какого-то штабного артиллерийского "тененте" - лейтенанта.
- Хороший город. Как Италия. Каштанов много. Больше нигде Россия не видела каштанов... Где жила? Садик, памятник, мужчина, большие усы вниз.(Я понял, что возле университета, где памятник Шевченко.) Потом Полтава.Большая деревня, названия не помню.
Об этом периоде своей злополучной военной жизни он вспоминал с удовольствием. Все восхищался, как там красиво, - и леса, и поля, и речки,и девушки...
Я вспомнил, что население тех сел, где стояли итальянцы, не очень на них обижалось. Веселые, мол, славные, хорошо поют, немцев не любят, толькос курами неладно - на улицу не выпускай, всех покрадут.
Так мы сидели с Сильвано за маленьким столиком в уголке; он рассказывал, я слушал. Потом он как-то странно, с улыбочкой, взглянул намою почти не тронутую тарелку, затем на меня и сказал:
- Невкусно, а? Тогда я знаю, что. Моменте... - и скрылся.
Он довольно долго отсутствовал, наконец появился, все в том же выцветшем пиджаке, но уже в светлой рубахе и с галстуком. С торжественнымвидом вытащил из кармана самую что ни на есть настоящую пол-литровку и,смеясь до ушей, сказал:
- Белая голова! Прима!
Я попытался вынуть деньги (бутылка эта стоила ему заработка двух с половиной часов работы), но он даже обиделся.
- Нехорошо... Не надо. Для русской человек подарок. А ты в России мне кьянти. Хорошо? - И рассмеялся своей шутке.
Хозяин принес две рюмочки, но Сильвано потребовал третью.
- Сын придет. Аугусто. Никогда не пил.
Пока мы дожидались сына, Сильвано принес большую луковицу и стал нарезать ее тоненькими, аккуратненькими ломтиками. Резал и все головойкачал.
- А черный хлеб нет. Нет в Италии.
Потом пришел сын Аугусто, рыжий круглолицый парень с большими красными руками, все время смущавшийся и молчавший и только после водки несколькооживившийся.
Вообще же с Аугусто дело было плохо. С детства правая рука у него была сухая, поэтому стать гондольером, как отец, он не мог. Сильвано очень этимпечалился, так как у Аугусто был хороший слух и низкий красивый голос,который во много раз увеличивает чаевые гондольеров. Но что поделаешь,рука сухая. А парню уже восемнадцать лет. Пытался петь в одномресторанчике на Рива Скьявони, но джазовые песенки у него не получаются, -рассчитали. Учиться пению нет денег. Работает сейчас продавцом на мостуРиальто - всякие там венецианские сувениры и безделушки. Все-таки хотькакая-то, да работа.
После второй рюмки Сильвано покраснел, оживился и стал убеждать сына, чтобы тот пошел за гитарой и что-нибудь нам спел. Но Аугусто засмущался исказал, что на гитаре лопнула струна, а без гитары он петь не может.
Потом за нашим столиком появилась до неправдоподобия тоненькая девушка с копной густых, черных, перевязанных красной ленточкой волос, и мне еепредставили как невесту Аугусто - Лючию. Тут Аугусто повеселел, они сЛючией о чем-то, перебивая все время друг друга, бойко заговорили и вскореушли, преувеличенно вежливо с нами простившись.
Старик вдруг загрустил. Вот, пожалуйста, любят друг друга, и девушка она хорошая, скромная, работящая, хозяйственная - работает на том жемосту, в магазине открыток и альбомов с видами Венеции, - и через годикможно было бы уже пожениться. А на что жить? Сам Сильвано с трудом сводитконцы с концами. Семья небольшая, но все-таки пять человек: он, жена, матьжены - старая больная женщина, печень, почки и вообще восемьдесят лет. Идвое детей. Аугусто, правда, зарабатывает, а Джузеппе всего семь лет, вэтом году должен в школу пойти.
Выпив еще рюмку, он заговорил о том, что вот уже и старость подошла и на гондоле своей он уже больше тридцати лет работает, а вот теперь на негоначали косо посматривать: туристы, особенно англичанки и американки, любятгондольеров молодых, красивых, а он... Но тут он вспомнил молодость. Какойон был парень! Когда ему было столько же, сколько теперь Аугусто, онработал у одной богатой женщины, жены банкира. У тех был собственныйпалаццо на Канале Гранде и две гондолы - его и ее - с коврами, подушками,все как полагается. Банкир был стар, жена - молода. И Сильвано был молод.Волосы у него были черные, кудрявые, зубы белые, и ходил он тогда в белойрубахе с раскрытым воротом и в черных узких штанах, подпоясанных краснымпоясом. Петь он не пел, голоса у него никогда не было, но зато... В общем,хозяйка была им вполне довольна. Около года он у них проработал. Как сыр вмасле катался. А потом... Что ж, потом - обычная история. Богатым синьорамбыстро все надоедает. Появился Гульельмо - наглый, нахальный парень,бывший матрос, на голову выше Сильвано. Вот его и рассчитали... Но затогод пожил. Потом на заработанные деньги купил себе эту старушку гондолу,отремонтировал ее и вот живет до сих пор. Ну, а потом женился, пошлидети...
Тут он тяжело вздохнул.
Пока он говорил о той счастливой поре, когда ходил подпоясанный красным поясом и зубы у него были белые, а волосы черные, весь он как-топреобразился, подтянулся, даже вроде помолодел. Глядя на него, смело можнобыло поверить, что лет этак тридцать, даже двадцать тому назад ондовольно-таки бойко покорял женские сердца. Но когда рассказ дошел доженитьбы и детей, он стал серьезен и даже грустен.
Посмотрев на меня, спросил:
- Дети есть?
Я сказал, что нет.
- Правильно! - Он кивнул головой, но, заметив мое недоумение, добавил: - Хороший сын - хорошо, плохой - плохо.
Я удивился: Аугусто произвел на меня очень приятное впечатление, да и сам старик, по всему видно было, гордился им. Но выяснилось, что, кромеАугусто и Джузеппе, у него был еще один сын, старший, - Микеле.
- Микеле, Микеле... - с грустью сказал он. - Такой хороший был. Когда пикколо, маленький, - хороший, хороший. Как анджело. Глазки - небо. Иволосы - тонкий-тонкий, золотой, до сих пор, - он коснулся плеча. -Картинка, анджело! И добрый-добрый. Целовал много. Потом - больше, больше,больше... - Сильвано встал и показал, каким большим стал Микеле, на головувыше его. - Шестнадцать лет. Очень красивый, большой, и много-многодевочек.
Но девочки - это было бы еще полбеды. Микеле вступил в организацию "авангардистов" - молодежную фашистскую организацию. Тогда все, или почтивсе, подростки состояли в "авангардистах" - иначе нельзя было, но Микелеувлекся этим и в двадцать лет стал заправским фашистом. Ходил в чернойрубахе с черепом, чем-то там командовал, на всех наводил страх. Стал пить,по ночам пропадал в ресторанах. Потом, в тридцать четвертом, отправился вАбиссинию; вернулся оттуда весь в крестах и медалях. Повесил в комнатегромадный портрет Муссолини, стал приводить своих товарищей - наглыхкрикунов, которые целый вечер пили вино, хвастались и распевали фашистскиепесни. Дошло до того, что как-то вся эта пьяная компания, напившись,пристала к Сильвано, чтобы он вступил в фашистскую партию - из-за него,мол, Микеле не повышают в должности, - и когда он отказался, говоря, что вполитику никогда не вмешивался, они так избили его, что он до сих пор наодно ухо не слышит.
В этом месте Сильвано часто-часто заморгал глазами, потом, взяв нож, долго что-то вырезывал на столе.
- А сорок четвертый год убили Микеле. В Анцио, англичане, десант. Командир батальона был. Бомба - тр-рах! - ничего не нашли. Нет могила... -И, помолчав, добавил: - И не надо. Такой сын не надо могила.
Тут он заплакал.
Потом вынул из бокового кармана ветхий бумажник и показал мне фотографию Микеле. С небольшой, помятой от долгого ношения, потрескавшейсякарточки, сощурив глаза, смотрел на меня красивый белокурый парень смаленькими черненькими усиками, в фашистской форме, весь украшенныйзнаками отличия. Взгляд был веселый, тонкие губы чему-то улыбались. Рукалежала на пистолете.
- В Сталинграде, - сказал Сильвано, пряча карточку, - сержант, русский,очень похож Микеле. Высокий, волос длинный, усы маленький, но белый. Валя.Фамилия не помню. Конвой. Чай, хлеб, табак давала. Уши морозил,перевязывала... А Микеле уши бил...
Больно было смотреть на этого несчастного отца. Ведь он любил своегосына. И конвоира Валю поэтому полюбил. Не только потому, что тот ему чай ихлеб давал и уши перевязывал, - он был лицом похож на его сына.
Сильвано встал, разлил остатки водки, старательно, капля за каплей,потом попросил у хозяина лист бумаги, аккуратно завернул бутылку изапрятал ее в карман.
- Тебя помнить... Цветы туда, - он поднял свой стакан. - Россия помнить!
Я никогда не забуду этих слов, сказанных Сильвано Инкорпоре,венецианским гондольером, пятнадцать лет тому назад подвозившим на своейкляче снаряды, один из которых, возможно, когда-нибудь пролетел и над моейголовой, а может быть, разорвался где-то совсем рядом и убил моего друга.
"Россия помнить! Тебя помнить! Цветы туда..."
Повествование мое подходит к концу. А о многом еще не рассказано. Говоря о Капри, я забыл рассказать о нашем визите к старому писателюЭдвину Чекио, у которого мы просидели не меньше часа, и пили кофе, ирассматривали книги, и слушали его воспоминания о Горьком, а потом сломяголову мчались по запутанным каприйским уличкам, сбивая прохожих, боясьопоздать на последний отходящий катер. Не рассказал я и о поездке вДжендзано, где на улице встретился нам мэр города, который с увлечениемстал показывать "свои" владения, а потом завел в какое-то глубокое винноеподземелье и заставил пробовать вино из каждой бочки. Не рассказал и сотойдоли того, что хотелось бы рассказать о произведениях итальянскогоискусства. О том, например, как стояли мы перед леонардовской "Тайнойвечерей" и я впервые подумал, что бог, вероятно, все-таки существуетгде-то там, высоко, за облаками: американская бомба прямым попаданиемугодила в трапезную, где находится это величайшее произведение искусства,разрушила все стены, а самой фрески даже не поцарапала.
Но разве обо всем расскажешь?
И все же я не могу не сказать хотя бы несколько слов о тех, кто таквнимательно и дружелюбно встречал нас, кто сопровождал в поездках постране, показывал города и музеи, кто заботился о том, чтобы нам вездебыло удобно и весело, знакомил со страной, ее людьми и нравами, водил потратториям, кормил макаронами с сыром и сногсшибательными "бистеккедьяболике", поил вином...
Поил вином... О, итальянское вино!
Просмотрев написанное, я с ужасом обнаружил, что ни одна из написанныхвстреч не обошлась без него. Что поделаешь, такова уж судьба членов любойделегации, особенно в этой стране, которая стоит на втором месте послеИспании по потреблению алкоголя, если верить данным Интернациональногобюро по борьбе с алкоголизмом, опубликованным в "Статистическомежегоднике" за 1936 год.
В Италии нас поили и кормили как на убой (на это, кстати, жалуются иитальянцы, побывавшие у нас в Союзе). Блюда - одно вкуснее и аппетитнеедругого. И все так красиво, с таким изяществом приготовлено. Подвозят ктебе столик на колесах, а на нем громадные, шевелящие клешнями омары илитрепещущая еще рыба... Вот эту, пожалуйста! И через минуту рыба уже передтобой. А за рыбой - мясо, за ним еще что-то, и еще, и фрукты, и сыр, а доэтого был еще суп, и ко всему вино...
И так по три раза в день. И каждый день. И в каждом городе. Я до сихпор холодею при воспоминании о тех минутах, когда наши друзья, взглянув начасы и весело улыбнувшись, говорили: "Ну, а теперь делу конец, пораобедать... Куда пойдем?"
Равенна. Чудесный город, византийское искусство, мавзолей Теодориха иГаллы Плацидии, церкви Сант-Аполинаре ин Классе и Сан-Витале, всемирноизвестные мозаики и саркофаги, кружевная резьба капителей, могила Данте...Все это я видел, но, когда сейчас при мне произносят слово Равенна, я впервую очередь вспоминаю лукулловские обеды и смеющиеся лица равеннцев,или, как они по-итальянски себя называют, равеннатов.
- Есть никогда не вредно, - хохотали они, наливая бог уж знает которыйстакан вина. - И пить тоже. Посмотрите на нас, какие мы толстые и веселые.Ну, давайте, давайте...
Но я уже ничего не мог - ни давать, ни принимать.
Увы, далеко не каждому итальянцу подвозят на столике трепещущую рыбу, идалеко не все так уж толсты и веселы, но когда я сидел за столом вПорто-Корсини, где равеннцы особенно постарались не ударить лицом в грязь,мне пришло в голову, что в той надписи на главном здании Всемирнойвыставки в Риме о народе поэтов, святых, ученых и так далее, явно нехватало каких-то слов о кулинарии.
Но хватит об этом. Вернемся к хозяевам.
Их было много, очень много. И в Риме, и в Турине, и в Милане, и вВенеции и в Равенне, и во Флоренции. С одними мы проводили много времени,с другими - поменьше. С одними ездили по стране и разговаривали о разныхразностях, с другими больше сидели за столами и произносили тосты.
Мне очень жаль, что с Чезаре Дзаваттини, большим художником, одним извдохновителей, создателей и теоретиков итальянского неореализма, с которыммы сидели совсем рядышком на прощальном вечере, мы обменялись толькотостами и несколькими словами через чье-то плечо. То же произошло и сАльберто Моравиа, и с Пратолини, и с Эдуарде де Филиппе. Меньше, чем тогохотелось бы, виделся я и с Карло Леви. Мне удалось, правда, побывать в егомастерской, посмотреть его работы, но и это было в какой-то спешке, нужнобыло торопиться на поезд в Неаполь. Не состоялась и автомобильная поездкапо Сицилии с Данило Дольчи и Пирелли, а как бы это было интересно! Неудалось повидаться и с Джанни Родари. Время, время! Никогда его нехватало.
Прощаясь, Карло Леви все качал головой.
- Напрасно, напрасно вы уезжаете. Остались бы еще на месяц-полтора. Япозвоню в министерство иностранных дел - вам сразу же продлят визу.Поживите, приглядитесь. Ведь вы фактически ничего не видели. Носились постране как угорелые. А я вас устрою где-нибудь на частной квартире. Хотите- в городе, хотите - в деревне. Ведь вы деревни-то и не видали. Аитальянскую деревню надо знать, обязательно надо. Ну? Звонить вминистерство?
Как дьявол-искуситель, стоял он передо мной, невысокий, полный,улыбающийся, и рисовал картины, одну соблазнительнее другой. Маленькаядеревушка где-нибудь в Кампани. Козы, виноградники, обед в тени олив,стаканчик холодного вина из погреба. Или Сицилия - страна серных рудников,полуфеодальных латифундий, разбойников и таинственной мафии. Или небольшойгородок, вроде тех, которые мы видели, пересекая Апеннины по дороге изФлоренции в Рим, где тихо, спокойно, только колокольный с утра до вечеразвон. Или, наоборот, Турин, Милан, Генуя - большие промышленные города,заводы, фабрики...
Я только слушал и качал головой: дела, дела, что поделаешь, домой надо...
И все же, как ни мало я пробыл в Италии, а увидать кое-что удалось. Ивсе это благодаря нашим друзьям, нашим хозяевам.
Пьетро Цветеремич, высокий, чуть сутулый, всегда усыпанный пеплом от непокидающей рот сигареты, неунывающий и мило рассеянный, сопровождал нас поТурину и Милану. Он один из редакторов журнала "Реальта Совьетика", крометого, занимается переводами, в частности перевел и мою книгу наитальянский язык. С ним весело и просто. К тому же он неутомим. На крышуМиланского собора - пожалуйста, на ярмарку - с удовольствием, поехатькуда-нибудь в машине - сам поведет. Только через каждые полчаса надообязательно выпить чашечку кофе "экспрессе" - без этого он не может.
Когда мы расставались с ним в Милане - он срочно должен был выехать вБолонью, где печатается его журнал, - я даже взгрустнул. Но на смену емуприехал Умберто Черрони, так же, как и Цветеремич, активный член общества"Италия - СССР", юрист, преподаватель Римского университета, - маленький,живой и ничуть не менее веселый. С ним мы ездили в Венецию, Равенну,Флоренцию. По-русски говорит он не слишком бойко и почему-то заливаетсяхохотом, когда слышит русское слово "похороны" ("ну, до чего же смешноеслово!"), но это нисколько не мешало нам подружиться.
Подружились мы и с Орацио Барбьери, генеральным секретарем общества"Италия - СССР", депутатом парламента от компартии, щуплым, подвижнымфлорентийцем, в квартире которого на самом почетном месте висит русскаябалалайка, и с видным критиком Карло Салинари, одним из редакторов журнала"Контемпоранео", и с молодым симпатичным Антонио Лавакки из Флоренции, и смиланцем Криппа, который так мучился, когда не мог достать нам черныхкостюмов для посещения Ла Скала, и с веселыми, приветливыми римлянкамиЛизой Фоа и Ледой Предиери.
Никогда не забуду день нашего отъезда из Рима в Турин. В этот день мыездили в Джендзано, потом мотались целый день по городу и в гостиницу своюприбыли за полчаса до отправки на вокзал. Поднялась обычная предотъезднаясуета. Лиза лихорадочно пришивает пуговицу. Леда гладит на столе рубаху.Везде раскрытые чемоданы, разбросанные по кровати брюки, что-тоукладывается, что-то, самое важное, не могут найти, поминутно звониттелефон.
И во всем этом, во всей этой веселой, бестолковой суете, было так многочего-то родного, близкого, русского, что на какую-то долю секунды мнепоказалось, что мы сейчас едем не в Турин читать лекции о путях развитиясоветской литературы, а просто куда-то в Славянок или Краматорск наочередную студенческую практику...
Простота, естественность, веселость, умение сразу стать человеком,которого, кажется, ты уже давно знаешь, - вот отличительная чертаитальянца, будь он с севера или юга, писатель или чернорабочий, старик илисовсем молодой парень.
Я знаю, итальянцы со мной не согласятся, начнут говорить что-то оломбардцах и сицилийцах, которые ни в чем, мол, не схожи друг с другом.Может, это и так, не спорю, но я говорю сейчас о своем впечатлении, а уменя оно именно такое.
Есть, правда, и исключения, без этого не бывает. Итало Кальвино, например, или Витторио Страда.
Итало Кальвино - молодой, но уже достаточно известный в Италии, да и заее пределами, писатель. Познакомились мы с ним в Турине. Онпредседательствовал на нашем вечере. Очень бледный, худой, интеллигентный,немного грустный и иронический, он сидел рядом со мной в ресторане, и мнекак-то особенно обидно было, что я не умею говорить по-итальянски, что нечитал его книг и что через какой-нибудь час мы расстанемся, так ни о чемтолком и не поговорив. А он один из талантливейших, интереснейшихписателей современной Италии. У нас были напечатаны две-три его новеллы.Неужели же для того, чтобы с ним по-настоящему познакомиться, надоспециально изучать итальянский язык? Неужели нельзя прочесть его книгпо-русски?
Кстати, именно поэтому - потому, что мы мало еще знакомы с современной итальянской литературой, - я не позволил себе коснуться в этом очеркесложного пути ее развития за последние годы.
С Витторио Страда я познакомился заочно. Он перевел мою книгу дляиздательства Эйнауди, и на этой почве у нас завязалась переписка. Менявсегда поражали его письма. Поражали не только хорошим русским языком, нои прекрасным знанием русской литературы, особенно XIX века. Онлитературовед и критик, статьи его часто появляются в римском"Контемпоранео".
Встретились мы с ним в Милане. Подошел ко мне высокий, сутуловатый,коротко остриженный человек в очках - это было, кажется, в помещенииобщества "Италия - СССР" - и отрекомендовался. Я обрушился на него собъятиями и какой-то тирадой. Он несколько испуганно посмотрел на меня ине без труда проговорил: "Медленно, медленно..." Выяснилось, что он,человек книжный, словарный, почти совсем не понимает живой русской речи.Он много, очень много читал (я это понял, когда попал к нему на квартиру иувидел сотни русских книг и журналов, расставленных на полках), но никогдане разговаривал по-русски.
Сейчас Страда живет в Москве, он аспирант Московского университета и нетолько прекрасно понимает, что ему говорят, но и сам очень неплохоговорит. Жалуется только, что в Москве слишком много итальянцев, скоторыми приходится часто встречаться, а он хочет говорить по-русски.
Витторио совсем не похож на итальянца, во всяком случае на итальянца изфильмов де Филиппе. Он спокоен, сдержан, немногоречив, обстоятелен,вдумчив. Он любит рыться в книгах, часами сидеть в библиотеках. Книги длянего - все. Когда он впервые попал в СССР, на фестиваль, он первым жеделом отправился к букинисту и на все скопленные деньги купил"Литературную энциклопедию". А потом не хватало денег на трамвай. Книги -его страсть. Он страстный человек. И в этом он итальянец. Все, о ком я сейчас пишу, - наши друзья. Все они члены общества "Италия- СССР", в их симпатиях к нашей стране ничего удивительного нет. Но,оказывается, не только члены общества, не только коммунисты тянутся к нам.
Как раз когда я был в Италии, в одной из римских больниц умирал КурциоМалапарте - крупный итальянский писатель, публицист, журналист. ПутьМалапарте не прост и, может быть, даже не совсем понятен. При фашистскомрежиме он много писал. Его знал и почитал Муссолини. Во время войныМалапарте (настоящая его фамилия Зуккерт, он немец по происхождению, ноитальянец по языку и культуре) был корреспондентом фашистской газеты нарусском фронте. Впрочем, статьи его не пришлись по вкусу Муссолини, иМалапарте вынужден был покинуть Россию. Но, так или иначе, обвинить его вособой симпатии к ней и к строю ее довольно трудно. Не знаю, что послужилотолчком или поводом, но в последние годы в писателе произошел какой-топерелом. Будучи уже стариком, к тому же очень больным, он поехал в Китай.Это было в 1956 году. В Китае болезнь его обострилась, и он должен былспешно, в сопровождении врачей, самолетом вернуться в Италию. По дороге вКитай и на обратном пути, совсем уже больным, он на несколько днейзадержался в Москве.
Сейчас он лежал в одной из лучших римских больниц. Он умирал.
Мне сказали, что визит к нему может его обрадовать, и, хотя все это несовсем мне было понятно, мы отправились к нему в больницу.
Он лежал в отдельной просторной, светлой палате, почти недвижимый,бледный, худой, подтянув к самому подбородку одеяло. Сестра, впустившаянас, сказала, что для нас сделано исключение, и просила дольше пяти минуту больного не сидеть, он очень слаб.
Да, он был слаб, очень слаб. Ему трудно было говорить. Но ему хотелосьговорить. И он говорил. Говорил с жаром, горячностью, с трудом переводядыхание, часто прерываясь.
- Ведь вы не читали меня. Наверное даже не читали... А может быть, этодаже и хорошо, что не читали... Тогда послушайте... Вы человек молодой иписатель молодой, а я старый, очень старый. Я многое видел. И многихвидел. Разных людей, очень разных. Всех национальностей, всех рангов, всехположений... Сейчас я был в Китае. Я не буду о нем рассказывать. Я напишукнигу. Обязательно напишу! Я видел Мао Цзэдуна. Я хочу добиться того,чтобы народный Китай был признан. - Тут он мучительно улыбнулся. - Я знаю,что вы думаете: он умирает, ему жить всего неделю, а он хочет писатькниги... А вот хочу. И напишу. И не умру... И не одну, а две. О Китае и овас... Я был в Союзе дважды - во время войны и вот сейчас, всего несколькодней. И я хочу - я не имею права о вас не написать. Вы понимаете, не имеюправа... Потому что у вас, ну как бы об этом сказать, у вас другие люди. Иу вас и в Китае. Не такие, как мы. Таких я еще не видал. Теперь я ихувидел. Я их еще не знаю, я их только видел, но не узнать их нельзя...Поэтому я и не имею права умирать... Ведь правда, не имею?
Глаза его блестели, он покрывался испариной, он задыхался, но говорил,говорил, говорил. Мне даже стало страшно при виде этой энергии, этойстрасти, этой жажды жизни, которой через несколько недель суждено былооборваться.
Малапарте умер. Последние дни в маленькой приемной у его палатыбессменно дежурили сановнейшие духовники Ватикана - он был протестантом, аони хотели, чтобы он умер католиком. Но он умер не католиком и непротестантом, он умер коммунистом - за несколько дней до смерти он вступилв компартию.
Километрах в пятнадцати от Равенны, на берегу лагуны, есть местечкоСан-Альберто. Попали мы туда вечером: рано утром мы выехали из Венеции, вдевять были в Ферраре, а еще через час - в Равенне. Как нас встречали вРавенне, я уже говорил, поэтому объяснять, почему мы попали вСан-Альберто, вряд ли стоит. Просто равеннцам по каким-то только имизвестным причинам показалось, что кормить нас ужином надо именно вСан-Альберто.
Покормили, потом вышли на улицу. И тут кто-то сказал: "А не зайти линам в Народный дом?" Зашли, а там как раз собрание пенсионеров.
Сидели пенсионеры в довольно большом, заставленном скамейками зале.Сцена с провисающей проволокой от занавеса. Справа и слева по несколькуступенек. На сцене стол. На столе графин и стакан. За столом человек пять- президиум. Все как-то очень напоминало наши колхозные собрания. И людивроде похожи - простые лица, тяжелые руки, на женщинах платки.
Как и всегда, я мало что понимал из того, что говорилось. По очередикто-то подымался на сцену и начинал говорить, и его перебивали из зала, ипредседатель стучал стаканом о графин, и в зале было накурено, и кто-топротив этого протестовал, а курение все продолжалось - одним словом, всебыло совсем так, как и у нас на многих собраниях.
К концу его, когда кое-кто уже стал выходить, как-то совсем неожиданнодля нас выяснилось, что надо выступить. Просто так, поприветствоватьстариков пенсионеров.
Было поздно, мы дико устали, и вообще от одного слова "выступление"меня уже начинало бросать в дрожь. Но что поделаешь - надо.
Я вышел на сцену. После бесчисленных сегодняшних встреч, обедов итостов мой словесный запас настолько истощился, что я решил ограничитьсяобычным приветствием, начинающимся со стандартного "разрешите..." Но ужена четвертой или пятой фразе я понял, что зал постепенно началнаполняться. И не только стариками. Появились люди и помоложе, в основномкрестьяне, рыбаки, появилась и совсем юная молодежь - парни и девушки.
Я смотрел на лица сидевших передо мной людей, обветренные, морщинистые,не по-итальянски суровые, очень внимательные и сосредоточенные, и вдругпочувствовал, что у меня нашлись слова.
Во втором ряду передо мной сидел худой горбоносый крестьянин лет
сорока, в сдвинутом на ухо берете, с незажженной сигаретой во рту. Слегканаклонившись вперед, сдвинув брови, он внимательно слушал. Лицо егоказалось мне знакомым. Но нет, я его нигде не видел. Просто оно былопохоже на лица тех партизан - такие же горбоносые и в таких же беретах, -фотографию которых мне показывали сегодня в Альфонсино, небольшом городкекилометрах в десяти западнее Сан-Альберто.
В годы войны область Эмилия прославилась своими партизанами. Альфонсинобыл центром этого движения. Здесь шли упорные бои. Ровно двенадцать леттому назад, 10 апреля 1945 года, город был освобожден от немцев.Освобожден партизанами. Обо всем этом нам рассказали сегодня утром, когдамы проезжали через Альфонсино по пути из Феррары в Равенну.
Мы недолго там пробыли. Нас провели на кладбище, где находится монументпогибшим в боях альфонсинским патриотам, а на прощание вручили несколькопартизанских медалей с просьбой передать их кому-нибудь из наиболееотличившихся советских партизан, что мы по приезде домой, конечно, исделали.
Сейчас же я смотрел на сидевшего передо мной горбоносого крестьянина, на его соседа, седого бородатого старика, с лица которого, по-видимому,никогда уже не сходит загар, так прочно он к нему пристал, на другого, скостылями, зажатыми меж колен, на десятки молодых и старых лиц, мужских иженских, в большинстве своем серьезных и даже немного напряженных. Смотрелна них и понимал, что передо мной сидят не просто пенсионеры, собравшиесядля того, чтобы отстоять какие-то свои, неизвестные мне, права, а сидятлюди, многие из которых двенадцать лет тому назад сжимали в своих рукахавтоматы. И именно поэтому так внимательно слушали они перевод моих слов отом, как воевали наши солдаты в Сталинграде. И хотя, возможно, средиприсутствовавших находились отцы, матери и жены тех, кто погиб подСталинградом, мне было ясно, что город этот стал символом победы не толькодля нас.
Я это с особой силой понял, когда вспыхнули вдруг аплодисменты, когда я пожимал твердые, огрубевшие ладони, когда слушал сбивчивые, горячие слованемолодого, с засунутым в карман пиджака рукавом крестьянина, которыйговорил о русских военнопленных, сражавшихся плечом к плечу с партизанами,бригад Гарибальди - "Марио Джордини", "Романья", "Аурелио Тарони" имногих, многих других.
А на следующий день в старинной базилике Сант-Аполинаре ин Классе средигранитных и мраморных надгробий я увидел высеченную на камне надпись:"Wladimir Peniakov (1896-1944)". Откуда он, кто он, этот Владимир Пеняков,я не знаю. Знаю только, что он русский, сражался на итальянской земле зато же, за что мы сражались на своей. Его похоронили далеко от его дома, вбазилике Сант-Аполинаре, возле Равенны. И, стоя над его могилой, яневольно вспомнил слова безрукого крестьянина из Сан-Альберто: "Нас исыновей наших гнали в Россию убивать русских, а русские защищали нас. И вСталинграде и здесь, в Эмилии".
Двадцать седьмого апреля истек срок моей визы. В этот день, до полудня, как написано было римской квестурой в моем паспорте, я должен был пересечьгосударственную границу. Я пересек ее около девяти часов утра где-то междуАостой и Моданой, в районе Альп. На следующий день в 16:45 я был уже вМоскве.
С того дня прошел год с небольшим. За этот год произошло много событий - и у нас, и в Италии, и во Франции, и вообще во всем мире. Я не буду оних говорить, они всем известны. Они на многое влияют - и на то, что тыможешь сегодня купить, и о чем будешь думать и говорить, и насколькоспокойно будешь спать. Никак не утихомирится наша планета. Но сейчас, годспустя, когда я вспоминаю то небольшое количество дней, которые я провел вИталии, когда вспоминаю людей, с которыми встречался, будь то во дворцепартии Гвельфов, под сенью старинных цеховых знамен, или в дешевойостерии, насквозь пропитанной запахом оливкового масла, или в уставленнойкнигами квартире писателя, или в накуренном зале Народного дома, илипросто на улице, какой-нибудь Виа дель Корно, я вижу лица этих людей, вижуих глаза - весело улыбающиеся или сосредоточенно что-то соображающие,слышу их голоса, и мне трудно поверить, что есть на свете такая сила,которая могла бы поссорить людей, хотящих дружить. Нет такой силы! ДажеГитлер и Муссолини не могли этого сделать, а они были мастерами своегодела.
Когда на римском аэродроме я прощался с провожающими, меня спросили, не забыл ли я бросить монету в фонтан Треви, - верный способ еще раз побыватьв Италии. Я этого не сделал. Тогда, осуждающе покачав головами, мне далимонету в пятьдесят лир.
- Ухитритесь как-нибудь из самолета ее выбросить, иначе...
И я ухитрился. Монета упала где-то в районе Чивитавеккиа, на северо-запад от Рима. Авось ветер не отнес ее в море, и мне суждено ещепобывать в Италии и увидеть и узнать то, крохотную долю чего я увидел иузнал в дни первого знакомства в апреле прошлого года.
1960
|