Виктор Некрасов. Первое знакомство 6 часть.

   Итак, Неаполь, Помпея, Капри уже позади... За  широкими  окнами  нашего "рапидо"  проносятся  селения  и  городишки  с  обязательными  башнями   иколокольнями, с пиниями и кипарисами, с прижавшимися друг  к  другу  средискал домишками. Путешествие мое приближается к концу. Завтра в это время ябуду уже в самолете, по пути в Париж.

   До Рима еще час с небольшим, и я стараюсь  использовать  эти  последние спокойные минуты, чтобы расспросить Крайского о том, что по-настоящему  неуспел узнать за эти три недели.

   Как живут рабочие - вот что меня интересует.

   Собственно говоря, только во Флоренции и Ивреа мне удалось  столкнуться с рабочими. Именно столкнуться, не больше, так как на  заводе  Галилео  воФлоренции мне удалось поговорить  с  ними  не  более  получаса,  во  времяобеденного перерыва, а на фабрике пишущих  машинок  Оливетти  я  видел  ихстоящими за станками, и даже так поговорить с ними мне не удалось.

   Фабрика Оливетти - интересное явление. Ее  всегда  приводят  в  пример, когда хотят доказать, что в капиталистическом мире  рабочим  может  житьсяочень хорошо.

   Внешне  все  действительно  производит  большое  впечатление.   Фабрика находится в пятидесяти пяти километрах от Турина,  в  небольшом  городишкеИвреа.  Архитектура  здания   выдержана   в   самом   что   ни   на   естьультрасовременном  стиле.  Светло,  удобно,  рационально   распланировано,красиво - и вокруг здания (подстриженные газоны, цветники), и в цехах (гдевсе время слышны звуки тихой, приятной музыки), и  в  просторном,  удобномконструкторском бюро, и в рабочей столовой, где максимум за двадцать минутрабочий может недорого и довольно сытно пообедать. Тут же рабочий  поселок- большие и маленькие очень уютные домики, квартиры в  рассрочку.  Есть  имедицинское обслуживание. Рабочие получают оплачиваемые  отпуска.  Среднийзаработок - пятьдесят тысяч лир в месяц, вообще же в Италии -  тридцать  -сорок тысяч. Рабочий день - семь  часов.  Два  дня  в  неделю  выходные  -суббота и воскресенье.

   - Что? Поражен? - улыбнулся Крайский. - А Оливетти на это  и  бьет.  Он незаурядная фигура. И дело знает. Собирается на  выборах  выставлять  своюкандидатуру. В парламент попадет, уверяю тебя.  Кроме  того,  он  любительискусств, знаток архитектуры. Ты сам архитектор, понимаешь - построено всетолково. Есть у  него  и  собственное  издательство.  Выпускает  книги  поискусству. Привлек хороших специалистов, издает специальный  архитектурныйжурнал.  В  общем,  дело  поставлено  на  широкую  ногу,  да   и   рекламанезаурядная. Но ведь все это уже давно знакомо... И Фордом  в  свое  времякое-кто восхищался. Ах-ах, вот это да!.. Сам старик ходит по цехам,  ручкирабочим жмет. "Привет, Джон! Привет, Боб! Как там твоя  жена,  поправиласьуже?" Но дело ведь не в журнальной рекламе, не в мелодиях вальса, даже  нев квартирах в рассрочку и оплачиваемом  отпуске.  Все  это  очень  хорошо.Важно другое - важно то, что от этого больше всего выгадывает все-таки самОливетти, хотя он и пытается изобразить себя  отцом  рабочих.  Даже  словотакое придумано: "патернализме" - отцовство...

   Как  мне  позднее  рассказали,  этот  новейший   вид   патриархальности допускает слежку "отцов" за "детьми", за  их  убеждениями  и  даже  за  ихдомашней жизнью...

   Жаль, что у меня просто не хватило  времени  поподробнее  разузнать  об Оливетти, о его  системе  производства  и  способах  увеличения  прибылей.Конечно же  это  один  из  "культурных"  способов  усиленной  эксплуатациирабочих посредством повышения интенсивности  труда.  Но,  так  или  иначе,явление  это  в  плане   новейшей   капиталистической   демагогии   весьмалюбопытное.  Эта  фабрика  -  нечто   вроде   маленького   государства   вгосударстве.  Существует  даже   собственное   "движение",   возглавляемоеОливетти, - "Общность". Партия эта, если ее можно так  назвать,  выдвигаетсвоих кандидатов на выборах и во многих местах близ Ивреа одерживает  дажепобеду. На последних выборах ей удалось провести  в  парламент  несколькихсвоих членов и, как я узнал позже, в их числе самого Оливетти. Объясняетсяэто, в частности, тем, что Оливетти организовал  в  этой  довольно  беднойсельскохозяйственной  провинции  большое  количество   поддерживаемых   имартелей,  изготовляющих  футляры  для  машинок   и   прочую   нужную   дляпроизводства мелочь. В сущности, это нечто вроде  зачаточной  мануфактуры,домашней   промышленности,   которой    окружает    себя    современнейшеекапиталистическое предприятие,  не  упуская  возможности  извлечь  прибыльотовсюду,  где  можно.  Но   все   это   создает   Оливетти   определеннуюпопулярность.  А  деньги?  Прибыль?  Что  ж,  в  Италии   он   монополист.Монополистом  был  уже  его  отец.  Даже  Ремингтон  не  в  силах  с   нимконкурировать. У Ремингтона портативная пишущая  машинка  стоит  семьдесятпять тысяч лир, а у Оливетти - от тридцати до шестидесяти тысяч. Да еще  врассрочку.

   За окнами, обгоняя нас, то есть со  скоростью  не  менее  ста  тридцати километров в час, пронесся маленький, последнего выпуска "фиат".

   - Хорошая машина, - сказал Крайский. - Экономная, недорогая. Ты не  был в Турине на заводе Фиат? Жаль. Оливетти все-таки остров, вернее  островок,а Фиат,  Монтекатини,  Ансальдо,  Бреда  -  автомобили,  химикалии,  суда,электровозы - это океан, бушующий океан. Там журнальчиков уже не издают  ипо пятьдесят тысяч рабочим не  платят.  Дело  крепко  завинчено.  Если  тыкоммунист - к чертовой матери! Или - или. Или работа,  или  билет  ИКП.  Аесли ты все же нужен, тебя засекречивают, лишая права общения с другими. Акоммунистов у нас в стране все-таки два с  лишним  миллиона.  И  еще  однацифра, которую нельзя забывать,  -  два  миллиона  безработных.  Вон  они,видишь?

   Я глянул в окно. Мы проезжали мимо древних полуразрушенных акведуков. Уподножия их лепился целый город крохотных  лачужек  -  из  фанеры,  досок,проржавленного кровельного железа. Пыль, грязь, ни одного  деревца.  Здесьжили безработные, городская беднота.

   Поезд  стал  сбавлять  ход.  На  смену  хибаркам  появились  громадные,похожие, как близнецы, массивы многоквартирных домов.  Окраина  Рима.  Ещенесколько минут - и вокзал...

   Я давно уже ищу случая сказать несколько  слов  о  Римском  вокзале.  А зацепившись за него, и вообще о современной  архитектуре  Запада.  Наконецэтот случай подвернулся, расскажу об архитектуре.

   Крайский пошел куда-то звонить, а я стал прогуливаться взад и вперед по вестибюлю.  К  слову  сказать,  французы  остроумно  называют   вокзальныевестибюли "salles des pas perdus" - "залы потерянных шагов",  как  в  своевремя был назван  огромный  зал  в  Palais  de  Justice,  здание  судебныхучреждений, где часами прогуливались, ожидая вызова.

   Итак, о Римском вокзале. О нем стоит поговорить.

   Когда обтекаемый курьерский поезд, несущийся со скоростью ста  двадцати километров в час, сбавив ход, въезжает под гулкие своды - нет,  не  этого,не Римского, а, допустим, Миланского вокзала, - сразу становится как-то непо себе. Из мира целенаправленной, удобной, красивой,  я  бы  сказал  дажеизящной техники, из мира легких электромачт, ажурных мостов и строгих,  новеликолепно гармонирующих с окружающим пейзажем железобетонных виадуков тыпопадешь вдруг во что-то такое громадное,  тяжелое,  каменное,  мрачное  ибезвкусное, что я понимаю, например, миланцев,  когда  они  не  могут  безсодрогания говорить о своем вокзале.

   И тот же поезд, въезжающий  на  центральный  вокзал  Рима  -  "Стационе Термини" ("Конечная станция"), приезжает точно к себе домой.

   Еще по пути сюда - в Праге, а потом в Париже - прежде  всего  бросилась мне в глаза, а потому и запомнилась архитектура аэропортов. Особенно Орли.Невысокое,  подчеркнуто  горизонтальное,  растянутое   по   земле,   чистоутилитарное здание. Внутри очень  светло  и  как-то  все  насквозь  видно.Украшений никаких. Много надписей, указателей, стрелок. Это не музей и  непамятник архитектуры. Рассматривать тебе здесь нечего.  Тебе  надо  знать,где касса, прием багажа, выход на летное поле. Ты  торопишься,  и  изучатьрисунок карнизов и капителей у тебя нет времени. Аэропорт - ворота города,сквозь них проходят. Важно, чтобы они были  широки  и  удобны.  И  второе:архитектура аэропорта близка  по  своим  формам,  по  своему  характеру  ксамолету - машине, на которой нет ни одной лишней детали и которая,  можетбыть, именно поэтому так красива в своей логической законченности. И  хотякрасота самолета рождена законами аэродинамики, а зданию аэропорта  лететьнекуда и незачем, логичность форм того и другого создает  необходимую  дляархитектуры гармонию.

   Принцип вокзала тот же, что и аэропорта. Те же  ворота  города.  Только народу здесь проходит больше, поэтому и габариты побольше. Римский  вокзал- одно из крупнейших и совершеннейших  сооружений  этого  рода  в  Европе.Строили его долго, двенадцать лет: мешала война. В 1950 году он вступил  встрой.

   Я не  буду  говорить  об  удобствах  планировки  самого  вокзала  -  он тупиковый, а это очень облегчает работу  архитектора:  не  надо  думать  отуннелях и переходах через пути. Но хочется  сказать  об  архитектуре,  обобщем впечатлении.

   В  аэропорте  Орли  архитектуру  почти  не  замечаешь,  настолько   она утилитарна.  Здесь  же  не  только  замечаешь,   здесь   покоряешься   ею.Железобетон и стекло - больше ничего. Но все таящиеся  в  них  возможностииспользованы как только  можно.  Ничего  дробного,  мелкого,  отвлекающеговнимание. С первой же секунды охватываешь все целиком.  И  происходит  этопотому, что мало составных  элементов.  По  сути  два:  легкое  остроумноеперекрытие над всеми залами в виде плавно изгибающихся параллельных  арок,переходящих в консоли козырька, и  стеклянные  стены.  Просторно,  светло,много воздуху, никаких столбов, колонн, украшений. Даже торопясь со  своимчемоданом на поезд, ты успеваешь запомнить вокзал. Не  частности,  а  весьцеликом, так как частностей нет,  только  киоски  и  кассы.  В  этом  силаархитектуры, в этом ее логика, а значит, и красота.

   Вспоминается Казанский вокзал в Москве. Строил его ныне покойный Щусев, один из лучших архитекторов своего времени, автор множества  архитектурныхпамятников, в том числе и Мавзолея Ленина. Построен Казанский вокзал давно- в 1910 году. Это крупнейший в  нашей  стране  вокзал,  если  не  считатьНовосибирского. Он тоже тупиковый, поэтому параллель с Римским вокзалом  -правда, выстроенным на сорок лет позднее - вполне уместна. Что же поражаетв нем, кроме размеров? Архитектура.  За  основу  взята  башня  Суюмбеки  вКазани - очень любопытный и характерный памятник архитектуры  XVIII  века.Мысль, значит, такая: ты едешь в Казань  -  вот  она  тебе  уже  здесь,  вМоскве. Мысль, не лишенная остроумия, но, в общем, довольно  нелепая.  Надвсем  зданием  господствует  сделанная  с  большим  вкусом,  но  абсолютноненужная уступчатая башня, вариация  на  тему  Суюмбекиной.  Фасад  зданияраздроблен,    внутренность    перегружена    архитектурными,    лишеннымиконструктивного  значения  деталями.  Громадные  балки  на  потолке   залаожидания ничего не несут, они подвешены к потолку, они только украшение  вугоду стилю, вернее стилизации.

   Общее  впечатление:  грандиозный  терем,  сказочный  дворец,  казанский кремль - все что угодно, только не вокзал. То  же  впечатление  и  внутри.Здесь все рассчитано не на спешащего на поезд  пассажира,  приходящего  запять минут до его отхода, а на пассажира, ожидающего часами. Для  него-то,очевидно, и расписаны талантливой кистью Лансере плафоны и стены  вокзала.Именно для него, сидящего на своих тюках и  чемоданах.  А  так  -  начнешьрассматривать и на поезд опоздаешь.

   Другой невольно вспоминающийся пример - Киевский вокзал (не в Москве, а в Киеве). Когда-то, лет тридцать тому назад, я работал  на  его  постройкетехником-стажером, и тогда он казался мне верхом  совершенства.  Это  былопервое  железобетонное  здание  в  Киеве.  Автором   его   был   профессорА.М.Вербицкий. Позднее, в институте, под его  руководством  я  сделал  двакурсовых проекта вокзала. Поэтому-то, да простят меня, я и застрял  сейчасна вокзалах несколько дольше, чем, возможно, этого хотелось бы читателю.

   Если  не  ошибаюсь,  в  1932  году  строительство  закончилось.  Вокзал получился большой и не очень красивый. Перед  автором  поставили  довольносложную задачу - сочетать конструктивизм с мотивами украинского барокко. Врезультате     центральный     вестибюль     снаружи      был      украшенупрощенно-стилизованным барочным "кокошником",  внутри  же  все  выдержанобыло в конструктивистском духе. Повторяю, все это  получилось  не  слишкомкрасиво  (конструктивизм  требует  первосортных  отделочных  материалов  идеталей, которых у нас тогда не было), но  с  точки  зрения  архитектурнойлогики придраться особенно было не к чему.

   Несколько  лет  тому  назад  кому-то  в   голову   пришло   "обогатить" внутренность вокзала. Слишком, мол, скучно в нем сидеть в ожидании  поездаи рассматривать голые арки. И вот обогатили! Появились пилястры,  карнизы,капители, вся та мраморная  и  "под  мрамор"  мишура,  якобы  прикрывающаянаготу, а на самом деле разрушающая форму. Не напоминает ли это историю со"Страшным судом" в Сикстинской капелле, где по велению Павла IV обнаженныефигуры были "задрапированы" рукой Даниеле да Вольтерра - живописца, с тоговремени и до  конца  дней  своих  носившего  прозвище  "Исподнишника",  ilBrachettone?

   Нет, что касается меня, я за Римский вокзал.

   Мы часто и  много  спорим  об  архитектуре.  Иной  раз  в  троллейбусе, проезжая мимо только что отстроенного  или  еще  строящегося  дома,  средиоживленных разговоров о размахе нашего строительства слышишь  реплики:  "Изачем вдруг башню здесь посадили? Кому она нужна?  А  колонны  эти?  Целыйлес. Только окна загораживают".

   Требовательность эта понятна. Архитектура рядом с нами. Хочешь  или  не хочешь, но общаться с ней  приходится  ежедневно,  ежечасно.  Книгу  можнопрочесть или закрыть  на  любом  месте,  радио,  телевизор  выключить,  нозакрывать глаза, проходя мимо того или  иного  дома,  все-таки  трудно.  Аиногда, ох, как хочется...

   Не будем идеализировать современную  архитектуру  Запада.  Там  всякого хватает. Я долго ходил  вокруг  строящегося  здания  картинной  галереи  вТурине, подходил вплотную, отходил на противоположную сторону улицы и  таки не понял, где же вход, где выход, где крыша и есть ли  она  вообще.  Годспустя в Западном Берлине, в Тиргартене, я не без труда пытался  разгадатьзамысел   нового   "Конгрессхалле",    построенного    американцами    длямеждународной строительной  выставки  1957  года  ("Интербау").  В  высшейстепени странное сооружение. Стоишь, смотришь на  него  и  только  плечамипожимаешь.

   Но, пожалуй, больше всех  озадачил  меня  кумир  моих  юных  лет  -  ЛеКорбюзье. В маленьком французском местечке Роншан, недалеко от швейцарскойграницы, неугомонный семидесятилетний архитектор соорудил церковь.  О  неймного сейчас пишут и спорят на  страницах  архитектурных  журналов.  Скажупрямо, ничего подобного ни сам Ле Корбюзье, ни кто-либо из  существовавшихдо сих пор архитекторов не создавал. Мы как-то привыкли к  тому,  что  всесозданное Ле Корбюзье,  как  правило,  зиждется  на  определенных  законахархитектурной и конструктивной логики. В этом его сила. Здания  его  могутнравиться или не нравиться - это другой вопрос, но мысль автора,  цель,  ккоторой он стремится, всегда была ясна  и  понятна.  В  церкви  же  Роншанпонять  что-либо  без  специальных  комментариев  просто   невозможно.   Ксожалению, я не видел этой церкви в натуре; но, разглядывая фотографии  нина что не похожего  строения,  состоящего  из  столбов,  башен,  балконов,навесов   и   изогнутых,   извивающихся   стен,   испещренных    какими-топрямоугольными отверстиями, становишься просто в тупик. И невольно,  глядяна это здание самого передового из западных архитекторов, на  эту  церковь(и почему это церковь? Ах да, там крест наверху...), задаешь себе  вопрос:а не зашла ли и архитектура в тупик?

   К слову сказать, в 1932 году на наш вопрос, как Ле Корбюзье относится к современной церковной архитектуре, которая на Западе уже тогда подпала подвлияние самых модных течений, он нам ответил: "Какое мне дело до  церквей!Проблемы архитектуры в другом. Они в строительстве городов!" Верно! Именнов этом. Сам Ле Корбюзье за прошедшие с тех пор двадцать  пять  лет  немалопотрудился в этой области. Далеко не все, правда, ему удалось  осуществить(проекты реконструкции Алжира,  Страсбурга,  Сен-Назера  и  многих  другихгородов так и остались на бумаге), но строящийся  сейчас  по  его  проектуправительственный центр в Чандигархе, новой столице Восточного Пенджаба, вИндии, безусловно  заслуживает  самого  пристального  внимания.  Здесь  ЛеКорбюзье удалось очень интересно и, главное, конструктивно,  а  не  толькодекоративно  сочетать  присущий  современной  архитектуре  рационализм   сэлементами национальной индийской архитектуры. И вот наряду с этим церковьв  Роншан  -  на   мой   взгляд,   венец   архитектурной   алогичности   ииррациональности.

   Повторяю, западную архитектуру  нетрудно  обвинить  во  многом  -  и  в чрезмерном оригинальничанье, и в кокетничанье  причудливыми  формами  или,напротив, в стандартности и однообразии многоэтажных  жилых  корпусов.  Ноодного никак нельзя у нее отнять - ее современности.

   Можно спорить,  что  красивее  -  яснополянская  усадьба  Толстого  или ультрасовременная  вилла  "холлидей-хауз"  где-нибудь  на  Ривьере   (мне,например, больше по сердцу первая), можно без конца дискутировать о роли иместе  классики  в  современной  архитектуре,  но,  когда  проходишь  мимостроящегося здания, нижние этажи которого облицовывают гранитом,  невольноотворачиваешься. Стыдно смотреть на то, как во второй половине  двадцатоговека рабочие вручную  обрабатывают  гранитные  плиты,  а  потом  впятером,орудуя ломиками, поднимают их по сходням наверх.

   Парфенон  и  Реймский  собор  совершенны  не  только  благодаря   своим пропорциям или мастерству скульпторов и каменотесов, но и потому, что в ихоснову положены самые передовые для того времени достижения  строительногоискусства. Греция знала только колонну и балку и довела  их  сочетание  досовершенства. Рим нашел купол -  и  родился  Пантеон.  Стрельчатые  своды,аркбутаны и контрфорсы готики - результаты математического расчета, давшиевозможность  создать  совершенно  новый,  небывалый   стиль,   в   которомконструктивные, строительные и архитектурные проблемы  слились  воедино  всовершеннейшем синтезе. Строителям Нотр-Дам или Кельнского собора  даже  вголову не приходило использовать колонны, как это сделано в Акрополе.  Онипознали тайну распора и, вынеся конструкцию наружу, создали  нечто  новое,не менее прекрасное, чем храмы Акрополя или римского Форума.

   Почему же сейчас, в век железобетона, стекла  и  стали,  в  век,  когда можно решить любую, самую на первый взгляд  фантастическую  конструктивнуюзадачу, мы стыдимся красоты самой конструкции, скрываем ее  за  допотопнойгранитной   облицовкой   и   декоративной   мишурой   "красивых"   фасоновбесстильного начала двадцатого века?

   Первые железнодорожные вагоны делали похожими  на  дилижансы,  паровозы украшали металлическим кружевом, на первых небоскребах где-то на тридцатом- сороковом этаже ставили греческие портики. Все это вызывает у нас сейчасулыбку. Но не повторили ли мы то же  самое,  построив  высотную  гостиницу"Ленинградская", в которой, когда входишь, невольно, как в храме,  хочетсяснять шапку перед золотым алтарем,  оказывающимся,  к  величайшему  твоемуудивлению, просто входом в лифт.

   К счастью, это уже позади. Стадион в Лужниках,  брюссельский  павильон, проекты  перекрытия  стадиона  "Динамо"  в  Москве,   здание   панорамногокинотеатра - это уже ростки нового. И в этом  больше  следования  традициивеликих  эпох  архитектуры  прошлого,  чем  в  простом,  а  еще   хуже   -модернизированном воспроизведении старых фасадов.

   И все-таки стадионы и  выставочные  павильоны  -  это  еще  не  решение

проблемы. Вряд ли можно утверждать, что мы нашли образ жилого здания, хотя сдвиги в  этой  области  уже  заметны  -  в  Юго-Западном  районе  Москвы,например.    Еще    сложнее    со    зданиями     административных     иликультурно-общественных учреждений, с теми зданиями, которые требуют, как унас часто говорят, "парадности", - слово не очень удачное, поэтому заменимего и скажем  иначе:  которые  требуют  наиболее  яркого  выявления  своейобщественной сущности.

   Последний конкурс на проект Дворца Советов показал, что хотя образ  его еще не  вполне  определился,  но  в  некоторых  проектах  явно  уже  видностремление авторов говорить языком простым и ясным. Ведь  в  самой  основесоветской архитектуры заложены принципы простоты, демократичности, ясностизамысла,  опирающегося   на   достижения   современной   техники.   Пышнаятяжеловесность и ложная величественность ей враждебны.

   И наоборот, именно по пути этой псевдомонументальности и якобы  суровой и простой величественности развилась архитектура муссолиниевской Италии. Явидел в Риме эти грандиозные, напыщенные, полные риторики сооружения.

   Величие древнего Рима - вот что должно было  вдохновлять  художников  и архитекторов  самого   невеличественного   периода   в   истории   Италии. Императорский Рим, но осовремененный,  стилизованный,  втиснутый  в  рамкижелезобетона. Наиболее характерный пример - ансамбль Всемирной выставки  вРиме (которой, правда, так и не  суждено  было  открыться).  Архитектурнымцентром ее является громадный белый параллелепипед, каждый  этаж  которогосостоит из сквозной аркады. Этажей шесть, в каждом из них со всех  четырехсторон тридцать шесть арок, в каждой из них должно было быть по скульптуре-  итого  двести  шестнадцать  арок,  двести  шестнадцать  скульптур.  Всескульптуры поставить не успели, но, судя по  надписи  на  этом  непонятномздании, которое,  как  мне  сказали,  задумано  было  как  модернизованныйпарафраз Колизея, они должны были изображать великих сынов Италии. Надписьгласит: "Народ  поэтов,  артистов,  героев,  святых,  мыслителей,  ученых,мореплавателей и переселенцев".

   Не правда ли, величественно? И "народно"... И многозначительно...

   Не  отстал  от  выставки  по  своей  напыщенной  многозначительности  и гигантский Форум Муссолини, именуемый теперь нейтрально  "форо  Олимпико".Опять  та  же  торжественная  симметрия,  и  мужественная  якобы  простотагеометрических объемов, и  не  менее  мужественные  лаконичные  надписи  -только на этот раз не на стенах домов, а выложенные из мрамора у тебя  подногами: "дуче, дуче, дуче, дуче, дуче..." -  через  всю  аллею  от  одногоздания к другому, или более чем странные лозунги,  вроде:  "Чем  больше  утебя врагов, тем ты сильнее". И венец  всей  этой  патетики  -  гигантскиемраморные скульптуры, растыканные в великом множестве по всему стадиону, -низколобые атлетические молодцы с могучими челюстями  и  "устремленными  вбудущее", "волевыми" взглядами. Особенно хорош один  из  них,  встречающийтебя у входа, - десятиметровый, решительно  шагающий,  с  противогазом  наголове, покоритель Абиссинии, нет, не Абиссинии - всего мира...

   За двадцать с лишним лет  своего  господства  фашизм  успел  испоганить множество итальянских  городов.  Особенно  обидно,  что  это  коснулось  иплощади св.Петра. Удивительный ансамбль ее поражал  в  свое  время,  кромевсего, еще и тем, что ты  попадал  на  просторную,  охваченную  знаменитойберниниевской колоннадой  площадь,  пройдя  сквозь  замысловатую  путаницублизлежащих  кварталов.  Контраст  узеньких  кривых  улочек  и  неожиданнораспахивавшейся пред тобой  площади  подчеркивал  ее  величие.  Теперь  отнабережной Тибра до собора пробита широкая Виа делла  Кончиляционе  (улицаПримирения - очевидно, государства и  церкви),  завершенная,  кстати,  ужепосле войны, прямая, широкая, с двумя рядами тяжелых каменных  фонарей.  Сточки зрения эвакуации  многотысячных  толп,  заполняющих  площадь  в  днирелигиозных празднеств, может быть, это  и  разумно,  с  точки  же  зренияархитектурной - это бесцеремонное вторжение  в  художественно  законченныйансамбль, созданный величайшими мастерами Возрождения.

   К счастью, фашизму  не  удалось  исказить  истинный  облик  итальянских городов, как ни  старались  архитекторы  "имперского"  стиля  во  главе  сПьячентиной. Сохранившиеся еще кое-где  ликторские  пучки  и  топорики  напустынных плоскостях стен бывших фашистских учреждений только подчеркиваюткрасоту и изящество старинных площадей  и  дворцов,  которыми  так  богатаИталия.

   Но  не  будем  все  сваливать  на  период  фашистского   господства   - послевоенная архитектура тоже далеко не всегда хороша. Когда речь шла о еесовременности,  подразумевалось  умение  выразительно   использовать   всенеограниченные возможности последних достижений строительной  техники.  Нокогда эти достижения становятся самоцелью, когда в трех шагах  от  ПалаццоРеале (королевского дворца) в Турине,  памятника  архитектуры  XVII  века,вырастает двадцатиэтажная башня  каких-то  конторских  учреждений,  это  -кощунство, ничуть не меньшее,  чем  Виа  Кончиляционе  в  Риме.  Такое  жестрашилище построено и в Милане,  на  площади  Республики,  с  той  толькоразницей, что в нем не двадцать, а тридцать  этажей.  В  капиталистическоммире участки продаются и покупаются, и, если ты его и купил, можешь на немстроить, что тебе заблагорассудится, плюя с высоты тридцати этажей на  всеокружающие тебя дворцы и замки. Хорошо еще, что в Венеции  все  так  теснозастроено или просто грунт ее островов непригоден для  небоскребов,  а  тобедной кампанилле на площади Сан-Марко пришлось бы совсем плохо. Повезло иФлоренции. А ведь мог же найтись какой-нибудь  богатый  любитель  высотныхзданий, который воздвиг бы свою махину где-нибудь возле знаменитого  мостаПонте Веккио, благо война позаботилась о том, чтобы расчистить  от  зданийберега реки Арно. Но, к счастью, не нашелся, а набережные уже отстроены.

   А вот Римский вокзал нашел свое место, вписался в город. И очень  мирно сосуществует с каменными остатками вала Сервия Туллия, которым в этом годуминуло ни больше ни меньше как две тысячи триста лет. Есть  даже  какая-товнутренняя  гармония  в  этом  соседстве  изъеденного  временем  камня   сбелоснежными гранями стен  и  стеклянными  лентами  окон  нового  вокзала.Авторы его - Лео Калини,  Массимо  Кастелацци,  Васко  Фадигати,  ЭуджениоМонтуори, Ахилле Пинтонелло, Аннибале Вителоцци.

   И не только Римский вокзал нашел свое место. Я видел много зданий  -  и вокзалов, и стадионов, и рынков, и промышленных и конторских сооружений, -в  которых  очень  ярко  выражена  современность  и  которые   великолепноуживаются со своими соседями прошлых  веков.  Ведь  войти  в  существующийансамбль вовсе не значит подражать ему. Надо просто найти  свое  место  и,обосновавшись на нем, заговорить своим  собственным  языком,  не  стараясьперекричать соседей. А  язык  этот  -  логика,  экономичность  и  красота,рожденная не слепым повторением прошлого, но выражением твоего отношения кмиру, а в данном случае, когда речь  идет  о  Римском  вокзале,  в  первуюочередь умением использовать все то,  что  дает  нам  сейчас  строительнаятехника.

   Всему свое время. Время колонн и пилястр кончилось. Поблагодарим же  их за большую проделанную ими работу и оставим  их  в  покое.  Настало  времясводов-оболочек,  органического   стекла,   пластмасс,   которое   требуетвозобновления дружбы архитектора и инженера. Поверим же этой дружбе  и  небудем украшать электровозы кружевами.

   Разговор об архитектуре, кажется,  несколько  затянулся.  Чтобы  как-то искупить свою вину, расскажу о вещах более живых.

   Расскажу о двух встречах, которые особенно запомнились  мне,  вероятно, потому, что обе они какие-то очень уж итальянские.

   Первая из них произошла на  дороге  из  Рима  в  Альбано  -  живописный городок  на  берегу  озера,  место  многочисленных  экскурсий,   куда   повоскресеньям, кроме туристов, съезжаются в большом количестве  и  римляне,просто  так,  вырваться  из  города,  отдохнуть,  полюбоваться   природой,подышать воздухом.

   Заранее оговорюсь, что действующие лица этой  маленькой  истории,  само собой разумеется, говорили по-итальянски - другими словами, я  ничего  илипочти ничего не понимал из того, что они  говорили.  Но  самые  события  иучастники их были настолько выразительны, что  общий  ход  происшедшего  яуловил сразу, а позднее мои спутники помогли мне восстановить и  словеснуюткань этих событий.

   Итак, в один из воскресных дней мы - я, переводчик Лев Михайлович и еще несколько человек из нашей советской колонии - поехали в Альбано.  Поехалина двух машинах. Примерно через час  одна  из  них  испортилась.  Началасьобычная возня с  мотором,  поиски  пропавшей  искры,  беганье  куда-то  занедостающим инструментом.

   Кто-то предложил, пока  тянется  вся  эта  волынка,  пройти  по  дороге вперед. Пошли. Метров через двести натолкнулись на хибарку,  почти  совсем скрытую зеленью. Оказалось, что  это  винный  склад,  довольно  грязный  инеуютный,  но  всем  нам  очень  понравившийся.  Вернее,  не  он,  а  самоместоположение его - дорога здесь шла над  крутым  обрывом,  а  по  другуюсторону  заросшей  густым  кустарником  теснины,  на  еще   более   крутомкаменистом обрыве, лепился небольшой городишко, названия которого никто изнас не знал.

   Мы заказали вина. Хозяин -  очень  толстый,  в  широченных  парусиновых брюках и рваной красной майке, сквозь которую  пробивалась  густая  чернаяшерсть, а голова была голая, как бильярдный шар, -  долго  выяснял,  какоевино нам нужно, потом принес его в двух больших, стеклянных кувшинах.  Тутже возился с велосипедом долговязый парень  с  бельмом  на  глазу.  Хозяинчто-то ему крикнул, парень оторвался от велосипеда,  скрылся  в  складе  ичерез минуту вышел,  неся  четыре  стакана,  которые  старательно  вытиралсобственной рубашкой.

   Мы  расположились  на  бочках  у  входа  в  сарай.  Потягивая  холодное кисленькое вино, любовались пейзажем - каменистым обрывом,  громоздящимисядруг на друга домиками с черепичными крышами и обязательной над всем  этимколокольней. Парень возился со своим велосипедом.  Хозяин  куда-то  исчез.Было тихо и мирно, только цикады без умолку звенели, совсем как  у  нас  вКрыму.

   Вскоре где-то на дороге послышался звук мотора, и к сараю  подкатил  на ярко-красном мотороллере солдат. Еще издали завидев его, долговязый пареньбросил свой велосипед и поспешно скрылся в сарае.

   Солдат прислонил свой мотороллер к дереву,  вытащил  из  кармана  пачку сигарет и, усевшись на бочке невдалеке от нас, закурил. Это был  красивый,статный парень, очень смуглый, в кокетливо сдвинутой  на  затылок  краснойберсальерской феске с  длинной  синей  кисточкой,  небрежно  переброшеннойчерез плечо на грудь.

   Через минуту возле него оказался хозяин с таким же, как у нас, кувшином в руках, на который солдат даже не взглянул.

   - Чао, Пепино, - сказал хозяин.

   Солдат ничего не ответил. Хозяин расстелил на одной из бочек чистенькую салфетку (нам он этого не предложил) и ловко,  одним  коротким  движением,наполнил до самых краев стакан, не пролив ни капли. Все это сопровождалосьвеселым  смешком  и  какими-то  возгласами,  в  которых   сквозило   явноезаискивание. Долговязый парень, забыв о велосипеде, стоял, прислонившись ккосяку двери, и с любопытством за всем следил, слегка приоткрыв рот.

   Солдат залпом осушил стакан и, так и не взглянув на хозяина, спросил:

   - Где Розина?

   В то же мгновение долговязый парень был послан куда-то  на  велосипеде, очевидно за Розиной, а толстяк, все так же дружелюбно похохатывая,  подселк солдату и налил на этот раз не один, а два стакана вина. Но  солдат,  нислова не сказав, встал, взял свой стакан, ловко подкатил  ногой  маленькийпустой бочонок и сел рядом с нами, обхватив бочонок ногами.

   - Выпьем за любовь, -  коротко  сказал  он  и  обвел  нас  всех  своими красивыми, черными, злыми глазами. - За любовь, которой нету на земле.

   Становилось интересно. Мы выпили за любовь, которая  все-таки  есть  на земле. Солдат отрицательно качнул головой.

   - Нету ее на земле. Нету!

   Тут он вдруг решительно засучил рукав и  обнажил  до  локтя  волосатую, загорелую, мускулистую руку с вытатуированным на ней именем "Розина".

   - Джироламо! - крикнул он.

   Хозяин рысцой подбежал.

   - Ты видишь, что тут написано?

   - Вижу, - ответил хозяин.

   - Что?

   - Розина.

   - Чье это имя?

   Толстяк миролюбиво улыбнулся.

   - Ты же знаешь, чье это имя, Пепино, зачем же ты спрашиваешь?

   - А синьоры не знают. Скажи им!

   - Ну, это имя моей дочери. Младшей дочери...

   - А сколько мне было лет, когда я это имя на своей руке написал? А?

   Пепино не сводил теперь своих черных злых глаз с толстяка, но  тот  все так же дружелюбно улыбался.

   - Семнадцать, Пепино.

   - А теперь мне сколько?

   - Двадцать один.

   - Так... - Пепино еще выше  засучил  рукав  и,  согнув  руку  в  локте, заставил толстяка пощупать бицепс.

   Тот с готовностью потрогал  вздувшийся  под  коричневой  кожей  шар  и, одобрительно хлопнув солдата по спине, сказал:

   - Молодец, Пепино, молодец...

   Нам тоже предложено было удостовериться в крепости Пепининых  мускулов, после чего он, старательно застегнув рукав, спросил:

   - Можно на эту руку опереться, а?

   Мы дружно сказали, что можно.

   - А вот меня заставляют вместо этого сжимать ее в кулак. Вот  что  меня заставляют делать. - Он сжал кулак так, что косточки на сгибах побелели. -А что делают кулаком, Джироламо? Знаешь ты это или нет? Отвечай!

   Джироламо понимающе кивнул головой - знаю, мол, очень даже знаю, - а  у Пепино, рука которого могла служить опорой любой женщине, у нашего бравогоПепино на глазах появились вдруг слезы, самые настоящие слезы.

   Засунув пальцы в густую черную  шевелюру,  он  несколько  секунд  молча просидел так, подергивая подбородком, потом вдруг заговорил, сначала тихо,потом все громче, громче.

   Он говорил о том, что лучшего, чем он, шофера в Сессино нет, что за три года у него не было ни одной аварии, хотя меньше чем по сто  километров  вчас он не ездит, что вот он купил мотороллер, а через год, когда уйдет  изармии, продаст его и купит "фиат", что Розина все это знает, как и то, чтоон ни разу, ни в чем ее не обманул и с семнадцати лет, когда в первый  разпоцеловал ее, ни на одну девушку не взглянул, и что вот теперь,  когда  доего возвращения домой остался какой-нибудь год, она, воспользовавшись  егоотсутствием, стала засматриваться на парней, он это точно  знает,  и  дажезнает, на кого именно, и так далее, в том же духе...

   Монолог этот произносился довольно долго,  сначала  сидя,  потом  стоя, прерываемый только для того, чтобы осушить  очередной  стаканчик  вина,  икончился неожиданно вдруг тем, что Пепино полез в боковой карман,  вытащилбумажник, из  него  конверт,  а  оттуда  фотокарточку.  На  карточке  былаизображена прекрасная блондинка с  мокрой,  по-модному  вывернутой  нижнейгубой, томным взглядом и поразительных размеров грудью.

   - На, взгляни, - кинул он карточку толстяку Джироламо. Тот  внимательно стал ее рассматривать. - А теперь переверни.

   На обороте был написан какой-то адрес - нам тоже его показали.

   - Ясно? - Пепино взял карточку, положил ее обратно в конверт, конверт - в бумажник, бумажник - в  карман  и  застегнул  пуговицу  -  Лили  Брэдли!Миллион долларов за картину!

   А может, он назвал и другую фамилию, сейчас не помню, но, в общем, речь шла  о  какой-то  знаменитой  американской   киноактрисе,   которая,   каквыяснилось из дальнейшего рассказа, явно была расположена к нашему Пепино.А рассказ заключался в следующем. Дней десять тому назад  они  с  ДжованниКастеллани - все его знают, сын мельника из Гроттафератта, великий  бабник- стояли в  почетном  карауле  у  могилы  Неизвестного  солдата.  А  нужно"сказать, что берсальеры - род войск, в которых служил Пепино, - это нечтовроде гвардии, в функции которой входит  охрана  президентского  дворца  ипрочих парадно-официальных мест. И вот стоят они уже полчаса у венка,  каквдруг подъезжает длинная белая машина, и из нее выходят две красавицы.

   - Одна, вот эта вот, Лили Брэдли, я ее сразу узнал,  другая,  поменьше, черненькая, все время куталась в меха. Вышли, постояли, посмотрели,  потомвзяли из машины фотоаппарат  и  сфотографировали  нас  с  Джованни.  Потомподошли ближе, опять постояли, и  тут  Лили  Брэдли,  посмотрев  на  меня,сказала что-то своей приятельнице, и обе рассмеялись.  Потом  Лили  Брэдливынула из сумочки эту самую карточку, написала на ней свой адрес - вы  егопрочли: отель Плацца - лучший отель на Корсо, - подошла ко мне и как ни  вчем не бывало расстегнула вот этот самый карман и  сунула  карточку  туда.Потом сама застегнула карман, улыбнулась так, что я чуть сквозь  землю  непровалился, а Джованни весь позеленел от злости, взяла подругу под руку  исела в машину.  На  прощание  еще  помахала  ручкой...  Ну,  что  скажешь,Джироламо?

   Джироламо ничего не сказал, а Пепино хлопнул себя по карману.

   - Миллион долларов за картину! В Голливуде. Она снимается, а я только в постели работаю. Неплохо, правда? - Он весело  засмеялся,  сверкая  белымикрупными зубами, среди которых один был золотой, вставленный, по-видимому,из кокетства, что делают часто и у нас лихие  хлопцы,  потом  сразу  вдругумолк, расстегнул воротник, вытащил оттуда крохотный медальон  на  цепочкеи, раскрыв его, перекрестился и  поцеловал.  -  И  вот  не  пошел!  Святаямадонна, не пошел!

На этом разговор прекратился, так как на дороге показался  велосипед  с долговязым парнем и очень хорошенькой белокурой девушкой,  сидевшей  передним на раме.

   Пепино встал. Поправил свою красную феску над курчавым чубом, перекинул синюю кисточку на грудь и, засунув руки глубоко  в  карманы,  стал  ждать.Велосипед подъехал, девушка легко соскочила с него и сказала улыбаясь:

   - Здравствуй, Пепино! Как хорошо, что ты приехал.

   Пепино ничего не ответил. Стоял, засунув  руки  в  карманы,  и  молчал, глядя куда-то в сторону.

   Розина  была  удивительно  хороша.   Невысокая,   очень   стройная,   с поразительно  приятным   нежно-розовым   цветом   лица,   голубоглазая   изолотоволосая. Сейчас, чуть зардевшись, она стояла перед  нами,  сжимая  вруке носовой платочек, и немного растерянно смотрела то  на  отца,  то  наПепино, то на нас.

   - И надолго ты приехал? - спросила она.

   Пепино вынул из кармана пачку "Национали", долго  вставлял  сигарету  в мундштук, потом щелкнул зажигалкой и только тогда посмотрел на Розину.

   - Карло? - спросил он.

   Розина опустила глаза.

   - Карло? - повторил Пепино.

   Розина молчала.  Пепино  перевел  взгляд  на  отца  -  тот  старательно отколупывал что-то на своей рваной майке.

   - Карло? - в третий раз спросил Пепино и,  так  как  Розина  продолжала молчать, вопросительно посмотрел на долговязого парня, очевидно ее  брата.Тот слегка наклонил голову.

   Дальнейшее произошло с какой-то невероятной  быстротой.  Пепино  сделал шаг вперед, дважды очень быстро и звонко ударил Розину по щекам и,  ни  насекунду  не  задерживаясь,  побежал  к  оврагу.  У   каменного   парапета,отгораживающего дорогу,  остановился,  быстро  вдруг  вернулся,  вынул  изкармана складной нож, бросил его  на  бочку  и,  ловко  перепрыгнув  черезпарапет, скрылся в овраге,  успев  по  пути  дать  две  не  менее  звонкиезатрещины Розининому брату.

   Мы четверо, признаться, настолько опешили и растерялись, что  буквально не успели вмешаться в эту мгновенную расправу. Бедная Розина,  пунцовая  имокрая от слез, стояла все на том же месте, опустив  руки,  боясь  поднятьглаза. Старик толстяк  тоже  был  растерян,  потирал  свою  ставшую  вдругкрасной лысину и молчал. Потом сорвался с места и сразу же вернулся еще  содним кувшином вина.

   Странное дело, вино в Италии не возбуждает, а успокаивает. А может,  то было какое-то особое вино, вроде валерьянки. Но так или иначе  к  моменту,когда к хибарке подъехали наши машины, Розина совсем успокоилась  и  сталадаже волноваться, почему так долго нет Пепино.

   До этого она тихо плакала, кусая свои хорошенькие губки, потом  начала, вытирая платочком глаза, причитать:

   - Я так и знала, так и знала... Он такой вспыльчивый, такой  горячий...

Я ему говорила - только не в берсальеры, только не надевай этой  проклятой красной фески... Терпеть ее не могу. И перья эти  на  касках  тоже...  Какпопугаи... А римские женщины с ума по ним сходят. Дуры!.. Я говорила, естьтут  рядом  зенитный  полк,  полтора   километра.   Приходил   бы   каждоевоскресенье. А тут одно пропустил и другое, а потом говорит  -  в  караулебыл. Знаю я эти караулы... Вот и пошла назло ему  с  Карло...  Ну  и  что?Нельзя уж и в кино пойти? Я вас спрашиваю, а с кем я пойду, если его  нет?С кем? С безногим Курцио? Или с косоглазым Витторио, от  которого  круглыесутки вином разит? Вот и пошла с Карло, назло ему...

   И тут же забеспокоилась:

   - Сколько уже времени прошло? Посмотрите на ваши часы. Двадцать  минут? Ну что он там делает? Я  знаю,  Пепино  сильный  парень,  сильнее  всех  вСессино. Вы не видали его мускулы? Во  какие!  А  когда  разденется...  Выпопросите  его  раздеться,  он  охотно  это  сделает.  Тут  один  художникприезжал, рисовал его, ему тогда еще восемнадцати лет не было.  Очень  егохвалил. По двести лир в час платил. Советовал даже в Рим поехать, там  ещебольше, говорил, платят. Но тут подвернулись  курсы  шоферов,  и  я  оченьрада. Ну его, этот Рим... И чего он всем так нравится? Святая мадонна, ужеполчаса прошло, а его все нет... И чего я только с Карло пошла? Он кузнец,как буйвол здоровый, кулаком в висок - и все...

   Но тут появился наконец Пепино. Веселый,  смеющийся,  перескочил  через ограду и сразу же потребовал вина.

   - А ты почисть меня, Розина. Малость все-таки испачкался. И подлатай.

   Он был в песке и мелу, левый рукав до локтя разорван, под глазом синяк. Розина моментально стащила  с  него  его  защитную,  американского  покроякуртку, принялась зашивать, а он в одной  майке,  поигрывая  бицепсами,  сделанной неохотой  стал  рассказывать,  как  он  отделал  Карло,  который,вероятно, в это же время где-нибудь в кабачке в Сессино,  за  стаканом  жевина, хвастался, как он расправился с этим берсальерчиком из Рима.

   Розина была в восторге, глаза ее блестели: "Так ему и надо! Молодец!  И ты ему еще дашь, если подвернется, правда?" Толстый Джироламо тоже сиял  итолько подливал вина. Подсел и брат, которому тоже налили.

   - Хотя и не стоило бы! - Пепино хлопнул его по шее. -  Хорош  брат,  на сестру доносить. В следующий раз зубы выбью.

   И все расхохотались этой милой шутке.

   Вскоре мы уехали. Все четверо участников этой маленькой,  разыгравшейся на наших глазах драмы махали нам руками,  а  Пепино,  у  которого,  как  увсякого итальянца, было развито  чувство  красивого,  требующего  какой тозаконченности,последней точки, крепко поцеловал свою Розину в  губы.  Онабыла на седьмом небе от счастья.

   Не знаю только, что сказала  бы  она  и  с  каким  Карло  пошла  бы  на следующий день в кино, если бы  узнала,  что  в  тот  же  самый  вечер,  вАльбано, мы опять встретились с Пепино.  Он  ехал  на  своем  ярко-красноммотороллере,  а  за  его  спиной,  крепко  уцепившись  за   него,   сиделаогненно-рыжая премилая толстушка, и все это вместе -  красное  и  рыжее  -было очень даже красиво. Увидев нас - мы обогнали его на своей  машине,  -он весело помахал нам рукой, а потом  многозначительно  приложил  палец  кгубам. И тут я невольно и, по-видимому, не без основания подумал, что там,у винного склада, когда он так мило целовал изображение мадонны  на  своеммедальоне, он слегка покривил душой. Да простит ему это пресвятая дева!  ИРозина тоже...