Виктор Некрасов. Первое знакомство 5 часть.
Еще днем, проходя мимо Дуомо, купол и кампанилла которого  господствуютнад всем городом и запечатлены на тысячах открыток, мы видели, как снимаюттроллейбусные провода и воздвигают деревянные трибуны у входа в собор.

   Вечером мы сидели  на  одной  из  них.  Попасть  туда  оказалось  делом нелегким.  Все  прилегающие  к  площади  улицы  на  протяжении  несколькихкварталов забиты были плотной, плечо к плечу, кричащей, веселящейся, мернораскачивающейся толпой.

   - Берегите карманы  и  часы,  -  шепнул  мне  Джордже,  один  из  наших флорентийских друзей, очень славный парень, русский  по  происхождению.  -Сегодня во Флоренцию съехались все воры Италии. А они свое дело знают.

   Не  менее  получаса  пробивались  мы  сквозь  сплошную   массу   людей. Протиснулись, размахивая пригласительными  билетами,  сквозь  два  кордонаполиции и один солдатский, взобрались на заполненную до предела трибуну  иустроились в одном из последних рядов у подножия башни Джотто.

   Перед нами  была  оцепленная  солдатами  площадь  с  черно-зелено-белым Баптистерием - гордостью Флоренции - посредине. "Мой милый  Сан-Джованни",- прозвал эту крестильную церковь, древнейшую в городе,  Данте.  Тончайшиерельефы Пизано и Гиберти украшают ее  бронзовые  двери.  Сейчас  они  былираскрыты,  и  перед  центральным  входом  возвышалось  какое-то   странноесооружение, нечто среднее между повозкой и храмом, которое и было  центромсегодняшнего  праздника.  От  него  внутрь  собора  тянулась  по   воздухупроволока, и по ней ровно в  полночь  должен  был  пролететь  механическийголубь, зажечь ракеты, вставленные со всех сторон в "карро",  и  вернутьсяобратно. Если голубиное путешествие пройдет благополучно,  это  -  хорошеепредзнаменование, если нет - жди каких-нибудь неприятностей.

   Как выполнил свою миссию наш голубь, я так и не понял. Увидеть его  нам не удалось.  Мы  только  услышали  крики:  "Коломбо!  Коломбо!"  ("Голубь!Голубь!") - и увидели, как застреляла  во  все  стороны  нелепая  "карро".Стреляла она недолго и довольно вяло, а потом  вдруг  вспыхнула.  Стоявшиевокруг пожарные бросились тушить. Толпа была в восторге.  Тщетно  пыталисьсолдаты, взявшись за руки,  удержать  ее  -  она  прорвалась,  захлестнулаплощадь и с чисто  итальянской  экспансивностью  стала  помогать  пожарнымтушить пылающую "карро" под мощный гул пасхальных колоколов.

   Напрасно пытался я узнать потом, насколько удачно справился  голубь  со своей задачей и что нас ждет  -  счастье  или  горе,  никого  это  уже  неинтересовало. "Скоппио дель Карро", весь этот, в  общем,  довольно  бедныйфейерверк, был просто предлогом, чтобы собраться на площади,  потолкаться,пошутить, завести новые знакомства. Религиозного в этом не было ничего.  Иэто напомнило мне русскую заутреню,  где  тоже  в  толпе  много  молодежи,пришедшей просто так - развлечься и повеселиться в теплую апрельскую ночь.

   Впрочем, не надо  преуменьшать.  Веселье  весельем  -  итальянцы  народ веселый, - но религия религией. В  Италии  церковь  еще  очень  сильна  нетолько на сельскохозяйственном юге, но и на промышленном севере. Крохотноегосударство  Ватикан,  занимающее  площадь  в  сорок  четыре   гектара   иохраняемое двумя сотнями крепких молодцов, одетых в шлемы и панцири временЮлия  II,  во  много  раз  сильнее  и   влиятельнее   иного   государства,вооруженного пушками и танками. Небольшие мраморные и бронзовые таблички уроскошных подъездов с надписью "Банко  ди  Санто-Спирито"  ("Банк  святогодуха"), которые мы видели во всех городах, говорят об этом  с  достаточнойубедительностью. Газеты, журналы, радио, кино  (папа  понял  всю  силу  ихвоздействия) - все брошено на то,  чтобы  удержать  свою  власть  в  мире,далеко не  таком  покорном,  как  когда-то.  Содействует  этому  и  партиякрупного капитала - христианско-демократическая, которая и сейчас осталасьу власти.

   На  улицах  итальянских  городов,  особенно   Рима,   поражает   обилие служителей церкви, Особенно монахов. В черных, коричневых, белых  сутанах,подпоясанные  широкими  поясами  или  простой  веревкой,  в  ботинках  илисандалиях на босу ногу, молодые и старые, толстые и  поджарые  -  все  этифранцисканцы, доминиканцы, иезуиты,  паулины,  бенедиктинцы,  картезианцы,бернардинцы, кармелиты, цистерцианцы, камальдулы, марианы,  премонстранты,госпитальеры  св.Антония  и  св.Иоанна,   августинские   братья,   минимы,капуцины, реколлекты (а всего в Италии свыше восьмидесяти орденов)  -  всеэти монахи всех цветов кожи (я видел среди них много  негров,  китайцев  ияпонцев) заполняют улицы,  трамваи,  автобусы,  правят  машинами,  несутсястремглав на мотороллерах. Особенно забавно, когда  на  таком  мотороллеревосседает  монашенка.  В  громадном,  похожем  на  парус,   накрахмаленномголовном уборе, она лихо  обгоняет  мужчин  и  так  же  лихо  тормозит  наперекрестках, упершись ногами в землю. В здоровом теле здоровый дух - так,что ли?

   Кстати, о спорте. Он тоже взят папой на вооружение.

   Как-то,  улучив  свободную  минуту,  мы  отправились  посмотреть   Форо Олимпико, в  прошлом  Форо  Муссолини,  грандиозный  спортивный  комплекс,сооруженный для предполагавшейся в Риме, но не  состоявшейся  из-за  войныолимпиады. О нем еще будет речь впереди, сейчас же - не о нем, а о  некоеммолодом пловце. Мы невольно залюбовались им, глядя, как он четко и красивопрыгал с вышки в воду. Ласточкой, сальто, со стойки  на  руках,  стройный,хорошо сложенный, мускулистый, он  врезался  в  воду  бассейна,  почти  неподымая брызг. Один раз мы даже зааплодировали, и он, вылезая из бассейна,улыбнулся и, слегка смутившись, поклонился нам.

   Потом мы зашли в ресторанчик перекусить. Через несколько минут быстрым, легким  шагом  зашел  в  ресторан  и  наш  прыгун.  На  нем  была  светлаякоротенькая замшевая курточка, в  руках  спортивный  чемоданчик.  Не  знаюпочему - может, потому, что мы ему похлопали, - он подсел к  нам,  заказалризотту. У него было  очень  приятное,  открытое,  интеллигентное  лицо  свысоким лбом, живыми глазами и тонкими ироническими губами. Он  прекрасно,почти без всякого акцента, говорил по-французски, что итальянцам далеко невсегда дается. Вообще впечатление производил он очень приятное - вежливый,сдержанный,  внимательный.  Каково  же  было  мое  удивление,   когда   издальнейшего нашего разговора  выяснилось,  что  он  принадлежит  к  орденуиезуитов.

   Я не верил своим глазам.  Вот  этот  вот  молодой,  здоровый,  красивый парень - иезуит? Я задал несколько вопросов, но он, очевидно, узнав, что ярусский (так, во всяком случае, мне кажется), от ответа уклонился.

   - У нас настолько различное с вами мировоззрение, - мягко  улыбнувшись, сказал он, - что за те пятнадцать - двадцать минут,  которые  мы  проведемвместе за этим столиком, вряд ли нам удастся до чего-нибудь  договориться.Давайте лучше поговорим о спорте.

   Оказалось, что, кроме плавания и прыжков  в  воду,  он  занимается  еще греблей, гимнастикой, а зимой лыжным спортом. Собирался выступать  даже  вКортино д'Ампеццо, но не добился нужных результатов. Незаметно  я  перевелразговор на литературу, не сообщив ему, правда,  своей  профессии,  и  былпоражен, узнав, что он неплохо знает Толстого, Тургенева,  Достоевского  -то, что было переведено на итальянский язык; читал Блока, много  слышал  оЕсенине, но, к  сожалению,  мало  его  знает.  Из  советской  прозы  читалЭренбурга (на французском  языке,  старые  его  вещи),  первые  две  части"Тихого Дона",  который  ему  не  очень  понравился  ("Дело,  очевидно,  впереводе", - деликатно сказал он), и "Волоколамское шоссе" Бека.

   Вопросов он почти не задавал, спрашивал  преимущественно  я.  Но  перед тем, как расстаться, он все-таки спросил меня, правда ли, что  где-то  подМосквой есть монастырь и духовная семинария. Я сказал, что  правда,  и  нетолько под Москвой, но, например, и в Киеве есть монастырь, даже, кажется,два - мужской и женский, - и духовная семинария.

   - Очень интересно, - сказал он, вставая и протягивая мне руку. - Если у вас будет свободное время и желание, я к вашим услугам. Вот  мой  телефон.Был бы рад с вами поговорить не только на спортивные и литературные  темы.Думаю, что они нашлись бы...

   Мы пожали друг другу руки - ладонь у  него  была  жесткая,  мозолистая, очевидно от весел и турника, - и, взяв свой чемоданчик, он тем же быстрым,спортивным шагом направился к двери.

   Это был  первый  и  пока  последний  иезуит,  с  которым  мне  пришлось разговаривать.

   Так вот они, оказывается, какие, члены этого важнейшего и  страшнейшего католического ордена,  учрежденного  более  четырех  столетий  тому  назадИгнатием Лойолой,  призвавшим  их  на  борьбу  против  "адских  чудовищ  ипорождений сатаны", на служение богу, на свершение подвигов,  "ad  maioremDei gloriam" ("к вящей славе  божьей").  Вот,  значит,  они  какие,  члены"общества Иисуса", воля,  сила  и  совесть  которых  переданы  в  руки  ихгенерала, "черного папы", на которого они должны смотреть, "как на  самогоХриста, должны повиноваться ему, как труп, который можно переворачивать вовсех направлениях, как палка, которая повинуется всякому движению, как шариз воска, который можно видоизменять, растягивать во всех направлениях".

   Четыреста двадцать четыре  года  существует  этот  орден,  возведший  в добродетель  взаимный  шпионаж,  лицемерие,  подозрительность,  ханжество, подобострастие  к  старшим,  разрешающий  своим  членам   все   -   донос, клятвопреступление, лжесвидетельство, - все, вплоть до "смертного  греха",если прикажет старший.

   Иезуит отрекается от всего - от своих родителей, от собственных мыслей, желаний,  воли,   отрекается   от   имущества,   отрекается   от   родины.Беспрекословное  подчинение  начальству.  Ни   одного   письма   без   егоразрешения. Ни единого сочинения без иезуитской  цензуры.  Все  помыслы  иискушения должны быть раскрыты перед духовником. Обо  всем  подмеченном  усобрата по ордену  немедленно  докладывать  начальству.  Во  всем  суровоеобезличение. Все индивидуальные  стремления  и  силы  подчинены  интересамцелого. Цель оправдывает средства.

   Так гласят правила ордена, которые не  помешали,  а,  может,  именно  и помогли ему сосредоточить в своих руках несметные богатства и основать  вовсех странах банкирские конторы и торговые дома.

   Четыреста  двадцать  четыре  года  существует  этот  орден,  миссионеры которого проникли во все страны света. Его  поддерживали  и  возвеличивалипапы, потом запрещали и разгоняли, снова  разрешали,  опять  поддерживали.Сотни учебных коллегий во всех странах развращали молодые головы и  сердцаюношей,  развивая  в  них  честолюбие  и  тщеславие,  убивая  товарищескуюсолидарность взаимными доносами и слежкой, превращая их в жестокое,  немоеорудие. И все это сохранилось до сих  пор.  Около  двадцати  восьми  тысячиезуитов рассеяно сейчас по всем концам света. В Европе,  Азии,  Африке  -всюду  расставлены  их  сети  лжи,  обмана  и  лютой  ненависти  ко  всемупередовому, прогрессивному,  свободомыслящему.  Трудно  поверить,  но  этотак...

   Я глядел из окна ресторана на быстро удаляющуюся высокую и такую ладную фигуру только что сидевшего здесь пловца и задавал себе вопрос: неужели  ион, этот  двадцатитрехлетний,  так  мило  улыбавшийся  молодой  человек  взамшевой курточке, а вовсе не в черной сутане (потом я узнал, что иезуитамразрешается ходить в  любом  одеянии  и  даже,  если  хотят,  не  посещатьбогослужения), неужели и он труп, палка, восковой шар? Страшно подумать. Аесли да, то что его толкнуло на это? И много ли таких, как он? Откуда  ониберутся? И кто он сам? К какой из степеней  ордена  относится?  Выжидающих(indifferentes), испытуемых (novitii) или  уже  схоластиков,  давших  обетбедности, целомудрия и послушания? Коадъютором он еще не может  быть,  емунет тридцати лет, тем более профессором - тем, кто достиг  высшей  степенипосвящения и дал, кроме обычных трех монашеских обетов, еще и четвертый  -особого повиновения папе.

   У меня был его телефон. Я мог  ему  позвонить.  И  тогда,  возможно,  я многое узнал бы. А если и не многое, то хотя бы кое-что. Но я не  позвонил- на следующий день я уехал в Неаполь.

   Неаполь, Помпея,  Капри...  Это  была  уже  увеселительная  поездка.  В награду, так сказать, за труды.

   Поехали мы туда вместе с Юрием Крайским. Познакомились мы с ним за день до  этого  в  римском  отделении  общества  "Италия  -   СССР".   Высокий,сутуловатый, в очках, спокойный  и  уравновешенный,  он  мне  сразу  оченьпонравился. Русский по происхождению, он  попал  в  Италию  еще  ребенком,потом объездил полсвета, жил некоторое время в  Бразилии,  затем  вернулсяназад, в Италию. Член Итальянской компартии и общества  "Италия  -  СССР",журналист, пишет по вопросам театра, кино. Когда ему предложили поддержатьмне компанию для  поездки  в  Неаполь  (академик  и  переводчик  уехали  вСоветский Союз, я остался один), он охотно согласился. И я был  очень  радего обществу, нам не скучно было друг с другом.

   Выехали мы после полудня. За час сорок пять минут, покрыв без остановки расстояние  в  двести  двадцать  километров,   пятивагонный   электропоезд"рапидо" доставил нас в Неаполь. Поезда в Италии ходят  быстро  и  хорошо.Для меня даже слишком быстро. Почти всю дорогу я метался от окна  к  окну,пытаясь  сфотографировать  живописно  громоздившиеся   по   уступам   скалгородишки и селения, но ничего путного из этого не получилось. На обратномпути я уже и не пытался.

   В три мы были в Неаполе. Кто не мечтал побывать в  этом  городе  песен, синего моря и жаркого солнца,  городе  рыбаков,  торгующих  на  набережной"фрутти ди маре" - плодами моря: всевозможными креветками, каракатицами  ипрочей  морской   живностью,   городе   знаменитого   "дольче   фарниенте"("блаженного ничегонеделания"), - уже давно, к сожалению, не блаженного: вИталии сейчас  более  двух  миллионов  безработных,  -  в  городе  шумном,веселом, крикливом, удивительно грязном и неправдоподобно красивом? В  нембы пожить,  погулять,  потолкаться  по  рынкам,  познакомиться  с  героямифильмов Эдуарде де Филиппе. Но в нашем распоряжении два  дня,  всего  лишьдва дня. А тут еще Помпея, Капри... О Сорренто и не мечтай.

   Первый день, вернее полдня,  мы  просто  бродили  по  городу.  Прошлись сначала по центру, потом попали на грязные, пыльные окраины, после которыхпришлось немедленно прибегнуть к услугам чистильщика башмаков. Занятие этомне очень  понравилось  -  сидишь  на  величественном  золоченом  троне  сльвиноголовыми  подлокотниками  и  слушаешь  неаполитанского  "айсора"   -очередную историю о делах местного синдика, фашиствующего  градоначальникаЛауро или захватывающий рассказ о таинственном убийстве на Виа  Карачиоло.Потом, усевшись в маленький дребезжащий  трамвайчик,  мы  поехали  на  этусамую Виа Карачиоло. Широкая, с тенистым бульваром,  залитая  огнями,  онаплавно изгибается вдоль залива. За нею Ривьера  ди  Чиана  -  бесчисленныеотели, один роскошнее и дороже  другого,  мигающие  рекламы  (в  Риме  этозапрещено, как у нас гудки, чтобы не раздражать), залитые светом  витрины,вереницы  лимузинов,  молча  застывших  у  мраморных  подъездов.  Все  этопроизводит сильное впечатление. Богатство, роскошь, красота...  От  витриноторваться невозможно. Сделаны они с таким вкусом и  умением,  что  простообидно за художников, которые этим занимаются.

   Витрины  не  загромождены  товаром,  но  вещи  на   них   разложены   и преподнесены  так,  что  тут  же,  немедленно,  хочется  войти  и  купить.Останавливают обычно  только  маленькие  этикетки,  прикрепленные  к  этимвещам: на них столько нулей, что ноги сами несут тебя от этой витрины.

   Реклама. Броская, лаконичная, остроумная, запоминающаяся.  На  дорогах, на крышах,  на  стенах.  Покрышки  Пирелли,  кондитерские  изделия  Мотто,Чинзано  (настойки,  ликеры),  пишущие  машинки  Оливетти,  и  везде,   отпредгорий Альп до скалистых берегов крохотной Пантеллерии: "Шелл! Шелл!" -ярко-желтый призыв заправить  машину  американским  бензином.  И  все  этокричит, мигает,  требует  себя  запомнить  и  -  запоминается.  Надоедает,раздражает, но запоминается. И в этом есть логика. Конкуренция.  Покупайтеу Мотто, а не у такого-то, покупайте у Пирелли,  а  не  там-то...  Ясно  ипросто.

   Но бог с ней, с рекламой. Это не самое интересное, не самое характерное для Италии.

   Когда я вернулся домой, не было человека, который не спросил  бы  меня: "Ну как там, в Италии, поют?" И я вынужден был отвечать: "Нет, не слышал".

   Да, как это ни странно, но  Италия  не  поет.  Даже  Неаполь  -  город, родивший неаполитанскую песенку. Не знаю, может, мне просто не повезло, ноя не слышал песен. Впрочем, вру. Один раз слышал. Даже два раза, и  оба  вНеаполе. Но от песен этих мне стало только грустно.

   Мы возвращались - я, Крайский и Паоло Риччи, художник, о котором я  уже говорил, - поздно  вечером  после  длительного  блуждания  по  тупичкам  изакоулкам  "Куорпо  е'Наполи".  Усталые  и  голодные,  вышли  на  какую-топлощадь. На противоположной ее стороне виднелась толпа.  Доносились  звукигитары.

   - О! Это интересно, - оживился Риччи. - Это теперь не часто увидишь.

   Мы подошли. В небольшом кругу людей стояли  трое.  Невеселые,  бледные, потрепанные. Один, высокий, в  черном  свитере,  пел,  держа  перед  собоймикрофон. Другой играл на гитаре. Третий сидел на ящике и  курил.  Зрителимолча, не улыбаясь, слушали.

   Пел человек в свитере неплохо, скорее говорил под музыку,  хриплым,  но приятным  голосом.  Когда  он  кончил,  раздались  жидкие  хлопки.   Певецнепринужденно раскланялся и, взяв кружку, пошел по кругу. Зрители  бросалив нее монеты вяло и неохотно. Тогда  с  натужно-бодрым  видом,  потряхиваякружкой, он сказал:

   - Если соберем еще столько же, Пьетро нам станцует. Правда,  Пьетро?  А он умеет это делать, поверьте мне.

   И опять пошел по кругу. В кружку упало еще  несколько  монет.  Их  было совсем мало, но Пьетро встал - невысокий, рыхлый, очень бледный -  и,  также не улыбаясь,  как  и  зрители,  затанцевал.  Это  был  странный,  оченьпластичный и неприятный танец. Пьетро изображал женщину -  вилял  бедрами,изгибался, делал волнообразные движения руками. И  от  всего  этого  -  отмолчаливой публики, от  микрофона  в  руках  певца,  от  его  песни  и  отженоподобного рыхлого танцора - стало как-то тяжело и грустно.

   А потом, когда мы зашли в кафе, нас услаждал там пением -  и  тоже  под гитару - еще один певец. У этого не было ни голоса, ни слуха, и,  хотя  онпытался петь бодрые и веселые песенки, нам стало еще  тоскливее.  А  можетбыть, мы просто устали...

   Но не  все  неаполитанцы  такие.  Утром  того  же  дня  нам  встретился настоящий неаполитанец, такой, какими мы себе их и представляем. Звали егоочень звучно - Данте-Буонаротто. Он подошел к  нам,  когда  мы,  спугнутыетолпами нахлынувших туристов, распрощались с  Помпеей  и  шли  к  вокзалу.Спортивного вида, лет двадцати с небольшим, очень смуглый, в накинутом  наплечи пиджаке, в расстегнутой рубахе  и  с  маленьким  золотым  крестиком,поблескивающим   на   крепкой   загорелой   шее,   он   с   очаровательнойбесцеремонностью взял меня за  локоть,  отвел  в  сторону  и  из-под  полыпиджака показал какой-то альбомчик-гармошку.

   - Две тысячи лир...

   В альбомчике оказались фотографии помпейских фресок, которые обычно  не входят в путеводители.

   За пять минут, которые мы шли к вокзалу,  цена  сбавилась  до  семисот, потом до пятисот лир.

   -  Подумайте,  вы  нигде  этого  не  достанете,  -  с   обезоруживающей убедительностью говорил он, не выпуская мой локоть, -  ни  в  Риме,  ни  вПариже, ни в Нью-Йорке. Только здесь. И всего за пятьсот лир. А что  такое пятьсот лир? Даже пообедать прилично нельзя...

   Когда дело дошло до трехсот лир,  мы  сдались.  Но  не  сдался  он.  Из кармана  его  появился  крохотный  брелок  для  часов,  в  высшей  степенинепристойный.

   - Две тысячи лир...

   Брелок был очень изящен, ничего не скажешь, непонятно было только,  что с ним делать, - не носить  же.  Мы  наотрез  отказались.  Данте  вздохнул,сплюнул, сунул брелок в карман и тут же спросил:

   - Вы в Неаполь?

   - Да.

   - Торопитесь?

   - Торопимся.

   - Тогда я вас отвезу. Поезд будет только через  сорок  минут.  Вон  моя машина.

   В трех шагах от нас стоял "фиат". Его "фиат". Он его купил  месяц  томуназад. Машина подержанная, но, в общем, приличная. На одних альбомчиках  ибрелоках не проживешь. Приходится соперничать  с  поездом.  За  пять-шестьтуристских месяцев можно подработать на зиму. А с альбомчиками дело дрянь.Туристы, правда,  охотно  их  покупают,  но  за  это  преследуют.  Недавношестерых арестовали.  Он  сам  чудом  уцелел,  выкрутился.  Судили.  Долгосудили. Адвокат был хороший. Очень убедительно доказывал, что за  торговлюфотографиями произведений искусства (а это же настоящее  искусство,  а  непорнографические открытки) судить нельзя. И все-таки  засудили.  По  шестьлет дали. Очень уж там, на суде, кипятился и возмущался  один  поп.  Потомсам сел. За растление малолетних. Такие-то дела...

   Он лихо вел машину,  одной  рукой  придерживая  руль,  другой  отчаянно жестикулируя,  ни  на  секунду  не  умолкал,  время  от   времени   веселопереругивался  с  шоферами  обгоняемых  им  машин.  Держался  он   просто,естественно,  ничуть  не  заискивая  и  не  подлаживаясь,  с  достоинствомчеловека, честно зарабатывающего себе на хлеб. Узнав, что  я  русский,  онстрельнул в меня  веселым  глазом,  хлопнул  по  плечу,  сказал  по-русски"привет!" и опять  заговорил  о  своем:  о  машине,  бензине,  туристах  -презрения к которым, несмотря на наше присутствие, нисколько не скрывал, -о заработке, семье, дороговизне.

   У станции канатной дороги, ведущей на Везувий, притормозил.

   - Подыметесь?

   - Времени нет.

   - Нет так нет. Заедем тогда в музей.

   Сказано это было с такой  определенностью,  что  мы  даже  не  пытались сопротивляться.

   Музей оказался  при  фабрике,  изготовляющей  сувениры  -  очень  милыемаленькие копии  помпейских  и  римских  статуэток,  камей,  гемм,  всякойстаринной утвари.  Тут  же,  на  твоих  глазах,  они  делаются  и  тут  жепродаются. Мы походили-походили, ничего не купили и  вернулись  в  машину.Проходя  мимо  какой-то  женщины  у  входа,  наш  Данте  состроил   кислуюфизиономию и развел руками. Потом мы узнали, что он  получает  проценты  скаждой вещи, проданной пассажирам, которых он привез.

   - Ну что ж, на сотню лир меньше, не пропаду! - Он беспечно махнул рукой и погнал машину дальше.

   Расстались мы друзьями.

   - Приезжайте еще, - сказал он на прощание. - Я покажу вам такие места в Неаполе, в которых никто не бывает, даже наш хваленый художник не был.  О,я знаю Неаполь! И Сорренто, и Капри... И не на катере мы  туда  поедем,  апод парусом. С Джованнино поедем, не пожалеете. - Он протянул свою широкуюладонь с  тоненькой  золотой  цепочкой  на  запястье:  неаполитанцы  любятукрашения. - Жаль, поздно я к вам подошел. В Помпее есть такие местечки...Э-э...

   Он махнул перед лицом рукой и побежал к машине.

   Недавно, в четвертый или пятый раз, я смотрел  один  из  обаятельнейших итальянских  фильмов  (кстати,  в  Италии  многие  критики  со   мной   несогласятся, считая его сентиментальным):  "Два  гроша  надежды".  И  опятьувидел этот жест, услышал это "э-э...", знаменитое неаполитанское "э-э..."-  философически-скептическое  междометие,  в  зависимости  от   интонацииобозначающее все на  свете.  И  сразу  же  вспомнился  наш  предприимчивыйпродавец альбомчиков, наш неунывающий  Данте-Буонаротто.  Он  чем-то  дажепохож на героя картины: такой же крупный, такой  же  у  него  притаившийсясмех в глазах, такая же походка -  быстрым  шагом,  размахивая  руками,  -такой же крестик на шее. Когда я спросил  его,  верит  ли  он  в  бога,  -"э-э..." ответил он и махнул рукой. Я понял, что это значило. "Ну  что  выменя спрашиваете? Разве я об этом думаю? И что изменится от того, есть богили нет? Важно, чтоб тут было, в кармане... А крестик? Пусть висит, он  немешает. Может, бог все-таки есть..."

   Э-э...

   Я не знаю, что подразумевал наш Данте, загадочно  намекая  на  какие-то местечки в Помпее, но, при всей моей симпатии к нему, я не очень  огорчен,что его с нами не было.

   Поехали мы туда первым поездом, чтобы избежать туристов. Помпея требует пустоты, безлюдья. На улицах  ее  не  хочется  разговаривать,  не  хочетсяслышать человеческую  речь.  Как  нигде  в  другом  месте,  здесь  хочетсямолчать.

   Длинные прямые улицы. По сторонам - полуразвалившиеся  стены.  Мостовая из крупных камней, остатки лавы. Еще видны колеи от колес,  следы  подков.Пробивается  молоденькая  травка.  Кипарисы,  дикий  виноград.  А   вверхуутреннее, но уже жаркое небо и Везувий, молчаливый, притаившийся  и  такоймирный-мирный - два года как он не дымит.

   В руках у нас путеводители, но мы  не  заглядываем  в  них.  Сейчас  не хочется знать никаких деталей, никаких названий, дат. Мы знаем только, чтодве тысячи лет назад здесь была жизнь. Вот здесь  вот,  в  этом  замкнутомдворике с изящной колоннадой,  именуемом  перистилем,  сидел  какой-нибудьпатриций, возможно даже и сам Цицерон (здесь есть и  его  вилла),  и  рабыподносили ему вино со льдом, а в этой вот комнате, стены которой  украшеныфресками, изображающими сатиров и силенов, шел пир горой, а где-то там, наарене амфитеатра, сражались гладиаторы. И  вдруг  всего  этого  не  стало.Потоки лавы, пепел, смерть.

   Трагедия, длившаяся около полутора  суток,  похоронила  не  менее  двух тысяч человек. Но только благодаря ей, благодаря семиметровому слою пепла,полтора тысячелетия скрывавшему от глаз результаты этой трагедии, мы знаемтеперь,  как  жили  когда-то  патриции,  рабы,  гладиаторы,  ремесленники,лавочники, воины. Именно, как жили. В каких домах,  на  каких  улицах,  изкакой посуды ели и пили, как выпекали хлеб, выжимали  оливки  и  виноград.Помпея, Геркуланум и Стабия - только эти три города могут  рассказать  намво  всех  подробностях  о  жизни,  привычках,  обычаях  тех,  кто  жил  задевятнадцать столетий до нас. Мгновенная смерть сохранила их для истории.

   Маленькая  девочка,  лет  десяти,  тоненькая,  хрупкая,  в  светленьком платьице, с  глиняным  кувшином  в  руках,  деловито  пересекла  дворик  искрылась в атриуме. И почти сразу же  вернулась.  Полила  цветы,  какие-тоочень  нежные  розовые  цветы  вокруг  пустого  сейчас  бассейна,   что-топоправила, подстригла ножницами и так же деловито,  даже  не  взглянув  нанас, ушла.

   На какое-то мгновение нам, ей-богу же, показалось, что на ногах  у  нас ременные сандалии и сами  мы  завернуты  в  тоги,  а  голоса,  доносящиесяоткуда-то снаружи, - это голоса носильщиков, которые доставили нас сюда.

   Нет, то были не носильщики. То  были  туристы.  Прибыла  первая  партия автобусов.

   Апрель - это еще не туристский  сезон.  Начинается  он  позже,  в  мае. Разгар - июнь, июль, август. Это - время американцев. Сейчас же, в апреле,больше всего почему-то немцев из Федеративной Республики Германии. Есть  ифранцузы и англичане, но больше всего немцев.

   Не знаю, что происходит здесь летом, но сейчас, при виде  этого  потока людей, нам сразу  же,  немедленно,  захотелось  бежать  из  Помпеи.  Точноплотина  прорвалась.  С  обязательными  фотоаппаратами,  все  как  один  вгромадных черных  очках,  лишающих  лица  какого-либо  выражения,  шумные,крикливые, вездесущие, они как-то сразу заполонили весь  дворик,  все  егозакоулки. И тут же начали сниматься - по двое, по трое, группами.

   Мы обратились в бегство. Мы не заходили уже ни в Форум, ни в театры, ни в цирк - мы бежали. Помпея кончилась, начался музей.

   Я не буду подробно рассказывать о нашей поездке на  Капри.  Мы  пробыли там  всего  несколько  часов.  Сели  на  таратайку  того  самого  ВинченцеВердолива, чья жена приняла меня за  еттаторе,  и  не  торопясь,  трусцой,объехали весь остров.

   Этот островок - один из самых фешенебельных теперь  уголков  отдыха  на земном шаре. Он похож на Крым.  Такие  же,  как  в  каком-нибудь  Гурзуфе,крутые, взбирающиеся в гору улички, и сложенные из  рваного  камня  стены,увитые  глицинией,  и  кипарисы,  и  кокетливо  белеющие  среди  густой  исуховатой зелени виллы и дачи. И такое же солнце,  такое  же  синее-синее,сливающееся с небом море.

   Когда мы торговались с Винченце  на  шумной  набережной  Марино-Гранде, "главного порта" острова, он,  чтобы  отбить  нас  от  других  извозчиков,соблазнял нас бесчисленнейшим количеством чудеснейших мест, которые он нампокажет, и всего за каких-нибудь полтора-два часа.

   - Все увидите. И Капри, и Анакапри, и Лазурный грот, и  дачу  Горького, все...

   Последнее нас особенно тронуло (ведь  он  не  знал,  что  мы  русские), поэтому, отвергнув  все  другие  предложения,  мы  взгромоздились  на  еготаратайку.

   Ни в Лазурный грот, ни на дачу Горького (она, оказывается,  заколочена, в ней никто не живет) мы так и  не  попали.  Зато  мы  видели  ссору  двухкаприянок (так, что ли, они называются?), которые, вцепившись одна  другойв волосы, лупили друг друга снятыми с ног туфлями;  видели  и  деревенскуюсвадьбу,  где  невесту  осыпали  пригоршнями  конфет,  но,   главное,   мыпознакомились с Винченце.

   Подхлестывая больше по привычке, чем по надобности, кнутом свою жалкую, лениво перебиравшую ногами кобыленку, время  от  времени  поворачиваясь  внашу сторону, он неторопливо - так же как мы ехали  -  рассказывал  нам  ожитье-бытье.

   - Вот так вот и езжу. Вверх и вниз, с горы да на гору. И так всю жизнь. Впереди хвост, сзади  пассажир.  А  иногда  один  только  хвост,  а  сзадиникого... Было  нас  когда-то  много,  а  теперь  семь  человек  осталось.Автобусы... А что за интерес на автобусе? Что увидишь? Вот мы с вами едем,а захотим - остановимся, выйдем, посидим, посмотрим на море, вы что-нибудьпоснимаете. А там? Три минуты -  и  Капри,  еще  три  минуты  -  Анакапри.Завалятся в ресторан и пьют. "Ах, как красиво, ах, как красиво!"  -  а  изресторана ни на шаг. Выскочат  на  минутку,  купят  сувениры  -  и  назад.Тьфу!..

   Видно, автобусы крепко насолили нашему Винченце.  К  тому  же  и  "овес подорожал" - вечная жалоба всех извозчиков мира.

   - А Горького вы возили когда-нибудь, синьор Винченце?

   - А как же! Очень часто. И его, и  жену  его  -  красивая  такая  была, артистка, кажется, - и сынишку. Всех возил.

   - А Ленина не возили? Он тоже тут жил.

   - И Ленина возил, - без запинки ответил Винченце.

   И то и другое было, конечно, чистейшей фантазией - вряд ли он занимался своим  ремеслом  раньше  десятилетнего  возраста.  Мы  с  Крайским  толькоперемигнулись: старику  просто  хотелось  доставить  нам  удовольствие,  азаодно и повысить себе цену в наших глазах.

   - Тут вообще много русских было. И школа у них  здесь  партийная  была. Вон там вот, видите, среди зелени? Там  теперь  ресторан.  Вообще  хорошийнарод, не скупой...

   Мы поняли намек и, прощаясь со стариком, постарались поддержать  в  нем его мнение о натуре русского человека.

   Поговорив о русских, Винченце опять вернулся к своей излюбленной  теме: и гудят эти чертовы автобусы непрестанно, и разъехаться с ними  на  улицахневозможно, и воняют немилосердно.

   - Ну что это за воздух? Разве такой раньше был? Как вино был - пьешь  и не пьянеешь. А теперь? Вон прется сатана, кур только давит...

   Громадный, желтый, тупорылый автобус, подымая тучи пыли, пронесся  мимо нас, и старик долго после этого отплевывался, вытирал шею и лицо  платком,потом показал нам его - совсем черный, как будто в этом виноват был толькоавтобус.

   Вообще старик всю дорогу ворчал и чем-то возмущался. После автобусов  - ресторанами, туристами, своим хозяином, падением нравов,  погодой.  И  всевдруг переменилось, когда мы сказали, что хотели бы  посетить  его  дом  иприветствовать его семью.

   Он сразу как-то просветлел и весело прищелкнул бичом.

   Домик у него оказался небольшой,  на  косогоре,  окруженный  такими  же прилепившимися  друг  к  другу  домиками.  От  входа  к  улице   террасамиспускается садик - в  основном  подпорные  стенки  и  каменные  ступеньки.Полощется на ветру белье, торчат из земли  круглые,  как  блины,  кактусы.Несколько деревьев - то ли оливы, то ли миндаль. И тут  же  куча  детворы.Посмотрели на нас мельком и опять  погрузились  в  свои  заботы  -  что-томастерить  из  старого  безногого  стула.  Потом   появились   черноглазыерастрепанные девицы всех возрастов, очень тоненькие и смущающиеся, за нимикакие-то парни. Я так и не понял, кто из них сыновья и дочери, а кто зятьяи невестки; но когда собрал всех,  для  того  чтобы  сфотографировать,  ихоказалось так много, что пришлось разбить на две партии.

   Как  и  всегда  перед  съемкой,   началась   легкая   суматоха.   Стали переодеваться, вынимать что-то из  сундуков,  причесываться,  вставлять  вволосы цветы. Я тайком снял эту сутолоку и уверен, что, не испортись,  какназло, в этот день мой аппарат, все получилось бы очень весело  и  хорошо.Но он и испортился-то, я уверен,  потому,  что  все  эти  славные,  живые,улыбающиеся лица, увидев перед собой объектив, стали такими вдруг скучнымии тусклыми.

   К слову, почему все так любят сниматься?  И  без  особой  даже  надежды получить карточку. В Неаполе, например, к нам пристал какой-то парень.  Он силком забрал у  Крайского  чемоданчик,  который  тот  с  собой  носил,  инесколько часов таскал его вслед за  нами.  И  все  это  для  того,  чтобыпопасть ко мне на пленку. Каждый раз, когда я  что-нибудь  фотографировал,он спрашивал разрешения, становился где-нибудь вдали  и  подымал  руку  сосжатым кулаком. Кажется, у меня нет ни одного неаполитанского снимка,  гдето ли на фоне церкви, то ли просто в  уличной  толпе  не  маячила  бы  еготщедушная фигурка с ротфронтовским приветствием. И в  этом  сжатом  кулакебыло что-то  очень  трогательное  -  парню  хотелось  отблагодарить  меня,доставить мне удовольствие.

   Мы недолго пробыли в гостях у Вердолива - через час должен  был  отойти наш катер, - но все-таки успели посмотреть фотографии всех  родственников,развешанные по стенкам и заключенные в альбом, и  конечно  же  попробоватькаприйского вина.

   Старик был весел и горд.  От  его  дурного  настроения  и  воркотни  не осталось  и  следа.  Даже  инцидент  со   старухой,   которая   отказаласьфотографироваться, не очень огорчил его.

   - Ну что с ней поделаешь! Такая она уж у меня. Не переделаешь.

   Мне жаль, что не получились карточки, но память  о  нашей  прогулке  на тряской таратайке я сохранил и без нее: плоский колючий кактус,  вырванныймной из каприйской земли и брошенный в чемодан, мирно растет у меня теперьна окне.

   Кто-то из наших писателей, побывав в Италии, писал  потом  в  газете  о прелести  коллективных  поездок.  Стоишь,  например,  над  Флоренцией,  наПьяццале Микеланджело, а вокруг тебя русская речь. Как приятно...   Не знаю, может, это и так. Но я тоже стоял на Пьяццале Микеланджело,  ивокруг меня была только  итальянская  речь  -  и  меня  это  нисколько  неогорчало, хотя я тоже люблю русский язык.

   И все же, когда со мной в Неаполь поехал Крайский, я этому обрадовался.Обрадовался именно потому, что рядом со мной оказался русский. Правда,  нетолько русский, а одновременно и итальянец. Русский по  происхождению,  покакому-то чисто русскому образу мышления, итальянец - по  месту  и  образужизни, по воспитанию, а в чем-то даже трудно уловимом и по духу.

   Мы много с ним говорили. И  в  поезде,  и,  надев  от  солнца  газетныеколпаки, на пароходике, и блуждая по ночному Неаполю, и потом в гостинице,растянувшись,  усталые,  на  кроватях,  докуривая  последние  перед   сномпапиросы.

   Мне интересно было его слушать, ему - меня. Мы  оба  коммунисты,  и  наосновное, на главное, взгляды у нас  одинаковые.  Но  мы  живем  в  разныхстранах, окружены разными людьми, подчиняемся разным законам, и что-то намнужно было разъяснять друг другу.

   Кое-что я все-таки знаю об Италии. Немного знаю - к сожалению,  гораздо меньше, чем хотелось бы,  -  литературу,  чуть  побольше  искусство,  имеюкакое-то представление об истории страны. Но народа - его мыслей,  надежд,интересов, его жизни,  его  души  -  я  не  знаю.  Крайский,  возможно,  внесколько лучшем положении, чем я, - как активный член общества "Италия  -СССР", он внимательно следит за нашей литературой, читает газеты, журналы.Но в России он, в сущности, не жил и народа ее тоже не знает. Поэтому и  унего и у меня вопросов было столько, что, пробыв  вместе  три  дня,  мы  иполовины их друг другу не задали.

   Он любит русских, тянется к ним, любит нашу  страну,  радуется  каждому нашему успеху и потому  с  особой  болезненностью  реагирует  на  то,  чтосчитает нашими ошибками. Между прочим, эта черта свойственна не только емуодному.   Она   свойственна   многим   коммунистам   (и   литераторам    инелитераторам), с которыми я встречался, да и не только им,  а  всем,  ктосимпатизирует нам, хотя и не во всем соглашается с нами.

   Мы много и горячо спорили с одним вспыльчивым,  экспансивным  миланским литератором-социалистом. Далеко не во всем нам удалось убедить друг друга.Но последняя его  фраза,  заключившая  наш  спор,  на  мой  взгляд,  очень характерна.

- Вы делаете большое дело, - сказал он. - Не все  мне  в  нем  понятно, многое просто чуждо. Но учтите одно: нет дня, чтобы мы о вас не  говорили.Честное слово! И когда мы думаем, что вы  делаете  ошибки,  нам  тяжело  ибольно. Но, так или иначе, жить без вас мы не можем. Учтите это.

   И это действительно так. Интерес к нашей стране огромный. Наши  газеты, журналы читают очень внимательно. О статьях,  о  корреспонденциях  с  мест(особенно если они  подписаны  известными  итальянцам  именами),  о  самойманере  подачи  материала  много  говорят,  спорят,  критикуют,  и,  нужносказать, иногда довольно метко.

   В Турине у меня  произошел  любопытный  разговор  в  редакции  местного издания газеты "Унита".

   Показав нам редакцию  и  типографию,  заместитель  редактора,  молодой, хитроглазый и, как я из дальнейшего разговора понял, весьма колкий  ДжанниРокка, пригласил нас в свой кабинет и, присев на край стола,  сказал,  какобычно в таких случаях бывает, что, если есть какие-нибудь вопросы,  он  судовольствием ответит.

   Я задал обычный вопрос: как и где они берут  международную  информацию? Рокка хитро взглянул на меня и ответил:

   - "Юнайтед Пресс", "Ассошиэйтед Пресс", "Франс Пресс"...

   - А наши газеты?

   - Нет.

   - Почему?

   - У нас нет времени ждать. Мы окружены буржуазными  газетами.  Если  мы хоть на час опоздаем с каким-либо сообщением, нас не  станут  покупать.  Авас, к сожалению, в излишней оперативности никак не обвинишь. У нас особыйчитатель, нелегкий. Если экспресс Рим - Париж сошел с  рельсов,  он  хочетзнать все подробности. И  сколько  убитых,  и  сколько  раненых,  и  чтобыочевидец все сам рассказал, и чтобы фотография разбитых вагонов и паровозабыла. А у вас, - он опять лукаво взглянул на меня, - у вас ведь,  судя  повашим газетам, даже стихийных бедствий  не  бывает,  я  не  говорю  уже  ожелезнодорожных катастрофах.

   Он внимательно выслушал мои возражения, сводившиеся в основном к  тому, что мы против дешевых сенсаций, против  щекотания  нервов,  что  в  задачигазеты  входит  не  только  сообщение  о  тех  или  иных  событиях,  но  ивмешательство в некоторые из них. Я говорил о большой  и  нелегкой  работеотделов писем, куда за советом и помощью обращаются тысячи  читателей.  Онвсе это терпеливо выслушал и сказал:

   - Все это очень хорошо, не спорю, и этому мы у вас учимся  -  активному вмешательству газеты в жизнь. Но ведь мы говорили о другом, мы говорили обинформации. И тут мы с вами не в  одинаковом  положении.  И  кто  в  болеетрудном - не знаю. Если я не буду писать о катастрофах и  убийствах,  или,по  вашему  выражению,  щекотать  нервы,  у  меня  упадет   тираж,   а   укакого-нибудь "Джорно" повысится. У вас  тираж  не  упадет,  но,  наверно,появится то, что во всех  странах  заменяет  отсутствующую  информацию,  -появятся слухи. А с  ними  нелегко  бороться.  Кроме  того,  вы  чудовищномногословны, - продолжал он. - Выходите вы на четырех,  максимум  шести  -восьми полосах - по сравнению с  нашими,  особенно  богатыми  буржуазными,газетами это очень мало, -  а  сколько  лишних  слов  у  вас.  Читая  вашиподвалы,  пока  доберешься  до  основной  мысли,  надо  прорваться  сквозьдремучий лес общих фраз. Очень уж вы неэкономны. И  это,  на  мой  взгляд,один из основных ваших грехов. Второй - чрезмерная скупость  информации  инепозволительное запаздывание ее.  Не  слишком  ли  долго  вы  обдумываетекаждый идущий в газету материал? Оперативность  в  газетном  деле  -  все.Вчера в шесть часов вечера произошло какое-то событие  -  выступил  Хрущевили  Эйзенхауэр,  где-то  состоялась  демонстрация,  или,   наоборот,   ееразогнали, - в шесть утра рабочий должен уже об этом прочесть, и не толькосообщение, а и нашу оценку самого события. Опаздывать я не имею  права  нина час, ни на минуту. Прогонят...

   Увы, как прав во многом Рокка!  Как  скучны  подчас  наши  газеты,  как неповоротливы, неоперативны. Как поздно они приходят - иной раз у  нас,  вКиеве, приносят их в час, и в два, а то и вечером. А в Риме в четыре  утрауже открыты все киоски, покупай что хочешь, от  официального  "Мессаджеро"до "Унита" и "Аванти".

   И все это Рокка говорил вовсе не потому, что он хотел  похвастаться,  - нет, просто ему, как коммунисту и газетчику, хотелось бы, чтоб наши газетыбыли для них во всем примером. В этом он был таким же, как  многие  другиепередовые итальянцы, иногда и некоммунисты.

   - Ведь мы хотим у вас учиться, - говорят они. -  Хотим.  Но  не  всегда получается. И не всегда по нашей вине.

   Верно  и  это.  Мы  недооцениваем  тягу  рядового  итальянца   к   нам. Недооцениваем то влияние, которое оказывает на  итальянца  наша  культура,искусство, литература, кино. Нам жаловались на то, что в Италии  не  знаютсоветских  фильмов.  Почему?   А   потому,   что   в   Италии   существуеткинематографическая цензура. Она против наших фильмов. Но, оказывается, еелегко  обойти,  нисколько  не  уклоняясь  от  строгой  легальности.   Как?"Присылайте фильмы на узкой пленке. Они  не  считаются  коммерческими,  ихможно показывать в любом рабочем клубе". Почему же мы их не  посылаем?  Непосылаем, и все...

   В городе Фаэнца есть  крупнейший  в  мире  музей  керамики.  Это  очень интересный музей.  В  нем  представлены  художественные  изделия  -  вазы,посуда,  скульптура  -  из  фарфора,  фаянса  и  прочих  видов   керамики.Представлены  все  страны  мира.  Нет  только  Советского  Союза.  Почему?Дирекция музея неоднократно обращалась к нам, в  Академию  наук,  Академиюхудожеств, Эрмитаж.  Ответа  не  последовало.  Почему?  А  кто  его  знаетпочему...

   Так было год тому назад, в апреле 1957 года. Хочется верить, что за год кое-что изменилось. В Советском Союзе организовано теперь общество "Италия- СССР". Будем же надеяться, что с появлением его эти, назовем  их  мягко,досадные шероховатости исчезнут.