Виктор Некрасов. Первое знакомство 4 часть.
Пришли мы  туда  за  пять  минут  до  закрытия.  Билеты  уже  не продавали,  но  старичок  служитель  разрешил  нам   приоткрыть   тяжелые, массивные двери. В глубине зала, в нише, прямо против нас стоял тот  самый большеголовый, сильный, грациозный юноша с пращой на  плече,  которого  мы столько раз видали и рисовали в Музее имени Пушкина в Москве.

   - Простите, синьоры, четыре часа...

   Дверь закрылась.

   - А вы сходите на второй этаж, вот по этой лесенке. Там  небольшая,  но очень интересная выставка. Последние работы итальянских художников.

   Мы пошли.

   Выставка действительно оказалась небольшой - всего три комнаты. Были на ней и интересные работы - Ренато Гуттузо, Карло Леви, - но  первая  премия (миллион лир) присуждена была художнику  Пиранделло,  потомку  знаменитого писателя. На громадном, чуть не во  всю  стену  холсте  были  смешаны  без всякой системы и, по-моему, даже без участия кисти все существующие  и  не существующие в спектре цвета. Внизу стояла подпись, не помню уже какая, то ли "Восторг", то ли "Медитация", то  ли  "Заход  солнца  на  Адриатическом море" (нет, ту делали ослиный хвост и  сахар),  -  одним  словом,  подпись была. И перед  этим  холстом  стояли  люди,  самые  обыкновенные  люди,  в пиджаках, галстуках, и никто не улыбался... Нет, не надо  было  нам  перед приходом сюда приоткрывать тяжелую, массивную дверь.  А  может,  наоборот, автору премированной картины надо было бы почаще это делать.

   Искусство идет своими очень сложными путями. Можно спорить о  том,  что лучше - Акрополь или здание Организации Объединенных  Наций  в  Нью-Йорке, Андрей Рублев или Ван-Гог, Виа Аппиа или автострада Милан - Турин,  -  все это не на ровном месте родилось, во всем есть своя закономерность. Но  что поделаешь, если после Давида, взглянув на  удостоенную  миллионной  премии картину, становится как-то очень уж грустно?

   Объективности ради, не могу не сказать,  что  подобного  рода  ощущения возникали у меня не только во Флоренции. Нечто подобное испытывал я,  увы, и в нашем Манеже, стоя перед некоторыми картинами и  скульптурами,  вернее быстро проходя мимо них, так как стоять не хотелось. А таких произведений, где сердце заменено темой, поэтическое мастерство  -  размерами,  мысли  - болтовней, музыка - треском, - ох, сколько их еще и у нас! И, минуя их,  с какой благодарностью останавливаешься в этом же Манеже перед картиной, ну, допустим, Неменского, где молоденький солдатик проснулся и увидел весну.

   Я не беру на себя смелость судить, так ли только надо писать, как пишут Неменский, или Пластов, или  еще  кто-нибудь  другой.  Более  того,  я  не сомневаюсь, что и "абстрактная" живопись имеет право  на  свое  место  под солнцем. Конечно, не в музее, где ее выдают за  картину,  претендующую  на какое-то высшее содержание, а в соответствующем  интерьере,  как  цветовое пятно, как составная часть общей архитектурной композиции, или как рисунок ткани, как узор ковра. Всему свое место, свое назначение.  Обидно  другое. Обидно, что,  стоя  перед  некоторыми  полотнами  в  Манеже,  я  вспоминал Пиранделло и думал: да, конечно, выдавливать тюбики на холст,  делая  вид, что пишешь картину, - занятие  бессмысленное,  но  плохая  картина  так  и останется плохой картиной, хотя бы она называлась даже "Залп "Авроры"... А ведь глядя на эту последнюю становится просто больно за великого человека, изображенного на ней.

   Залп "Авроры". Когда его давали, мне было шесть лет, жил я в далеком от Петрограда Киеве, учился писать первые буквы и не имею права как  очевидец говорить   о   том,   правильно   или   неправильно   изобразил   художник знаменательное событие. Но раз уж я  позволил  себе  заговорить  о  правде изображаемого, не могу не сказать  несколько  слов  об  изображении  того, свидетелем чего я был.

   Значительно позже своей поездки в Италию - примерно через год - я попал в тот самый полк, в котором пятнадцать лет тому назад мне пришлось воевать в Сталинграде. Никого из "стариков" я уже там не застал. У  командиров  на груди академические значки, у  солдат,  молодых,  здоровых  двадцатилетних хлопцев, за спиной уже восемь, девять, а то и десять классов. Я смотрел на эту молодежь, и сердце радовалось - вот какая у нас теперь армия.

   Мне показали новый танк. Я  влез  внутрь,  и  совсем  юный  деревенский парнишка, чьих  щек  еще  не  касалась  бритва,  стал  объяснять  мне  его устройство - вот это то-то, а это для того-то. Половины слов,  которые  он без запинки произносил, я, получивший в  свое  время  высшее  образование, просто не понимал. А он, безусый мальчишка откуда-то из вологодской глухой деревни, не только понимал,  что  они  означают,  но  так  же  уверенно  и спокойно мог привести в действие все эти непонятные мне  механизмы...  Дай ему бог никогда в жизни не применять их всерьез,  но,  глядя  на  него,  я знал, что, если потребуется, он сможет сделать это так, как надо. И это не могло не радовать.

   Пятнадцать  лет  тому  назад,  когда  в  Сталинграде  приходило  к  нам пополнение, я главным образом щупал мускулы у новичков - выдержит  или  не выдержит двенадцать часов земляных работ? А сейчас?  Я  попал  в  саперный батальон, в котором был когда-то заместителем по строевой (он даже прежний свой номер сохранил!), и со стыдом убедился, что не только  командиром,  а простым рядовым не мог бы теперь в нем быть. Техника...

   И вот я смотрел на эту молодежь и думал - а знаете ли вы,  как  воевали ваши отцы, ваши старшие братья? Знаете  ли  вы,  что  в  Сталинграде  было время, когда в державших оборону частях  каждая  лопата  ценилась  на  вес золота, а о киркомотыгах и говорить  уже  нечего?  Знаете  ли  вы,  что  в батальонах у нас бывало по тридцать, а  то  и  по  двадцать  человек?  Что командир пятой роты нашего полка, Вася Конаков, вместе со своим  старшиной в течение трех дней держал оборону целой роты? А когда старшина уходил  на берег за обедом, - то и один. Разложит автоматы по брустверу, а по флангам - два легких пулемета Дегтярева и бегает  от  одного  к  другому,  создает иллюзию полноценной роты. Знаете ли вы обо всем этом? Нет, не знаете.  Кто должен вам об этом рассказать? Ветераны  полка?  Где  их  сейчас  найдешь? Писатели и художники - вот кто должен  вам  рассказать  о  ваших  отцах  и братьях, о том, как они воевали в труднейшее время своей боевой жизни.

   Как же мы об этом рассказываем?

   Я зашел в комнату Боевой славы. Во всю стену и очень красиво  изображен был боевой путь дивизии. От Сталинграда до Берлина. Кругом развешаны  были фотографии тех дней - драгоценные реликвии, которым нет цены.  Глядишь  на них и вспоминаешь - да, вот так оно и было. Вот командир дивизии на  своем НП, вот командир полка, вот Василий  Зайцев,  прославленный  снайпер,  вот наша передовая... И, глядя на это, чувствуешь, как сильнее начинает биться сердце, как застревает комок в горле.

   Но, простите, а что вот это вот -  большое,  красивое,  многокрасочное, висящее посреди всех фотографий? - Неужели Мамаев курган? Ну  да.  Конечно же это он. Вон и водонапорные баки, из-за  которых  велись  кровопролитные бои, вон и знакомые овраги, вон вдали и город,  разрушенный,  мертвый.  Но откуда же столько солдат, танков? И наших и немецких? Никогда  их  столько там не было. Ничего не пойму...

   Подпись  под  картиной  гласила:  "Штурм  Мамаева  кургана   советскими войсками 26 января 1943 года". Это была копия диорамы, выставленной сейчас в Музее Советской Армии в Москве. На основе  этой  диорамы  предполагается соорудить  в  Сталинграде,  на  Мамаевом   кургане,   панораму   наподобие севастопольской.   И   вот   будут   приходить    экскурсанты,    туристы, многочисленные  делегации,  и  экскурсовод  будет  им  говорить,  что  вот такого-то числа такого-то года наши войска штурмом овладели  водонапорными баками и водрузили на них красное знамя. И зрители будут смотреть  на  все эти лихо изображенные рукопашные схватки, на ползущие танки, на  сдающихся немцев, на минные и прочие разрывы, на все то, что делает войну эффектной, удобной для живописи.

   Но ведь ничего этого не было!

   Я знаю, участники событий далеко не всегда  бывают  объективны.  "Врет, как очевидец", - говорим мы в  шутку.  Поэтому  и  мои  слова  могут  быть подвергнуты сомнению. И все-таки, поверьте мне, на самом  деле  было  куда менее  эффектно.  Просто  никакого  штурма  не  было.   Была   мучительная пятимесячная, стоившая многих жизней борьба за баки, но  штурма  не  было. Просто в ночь на 26  января  немцы  тихонько  ушли  с  Мамаева  кургана  и окопались за оврагом Долгим. А через пять дней капитулировали. Вот и все.

   Спрашивается: зачем нужно изображать то, чего не  было?  Героизм  наших солдат был  вовсе  не  в  том,  что  они  с  развевающимися  знаменами,  с винтовками наперевес прорвались к бакам.  Героизм  их  в  другом:  они  не подпустили  немцев  к  Волге.  Не  хватало  оружия,  боеприпасов,  танков, самолетов, не хватало людей - а это  главное,  -  и  все-таки  непобедимая армия, покорившая всю Европу, прошедшая от Перемышля до  Сталинграда,  всю зиму протопталась у его стен и сдалась. Героизм был в  буднях,  в  тяжелом солдатском труде, в умении не терять веру и самообладание в самые  тяжелые минуты, в спокойствии Васи Конакова, не перестававшего воевать,  когда  он потерял всю свою роту, в маленьком,  с  привязанной  к  голове  телефонной трубкой курносом связисте, не помню уж из какого батальона,  с  увлечением читавшем истрепанную "Войну и мир" в  каких-нибудь  пятидесяти  метрах  от противника.

   Зачем же этот треск, эта фальшь? Для красоты?  А  нужна  ли  нам  такая красота? И красота ли это?

   От Микеланджело до Васи  Конакова,  который,  возможно,  никогда  и  не слыхал о нем... Не хватанул ли я? Но в этом,  очевидно,  и  есть  влияние, сила настоящего искусства - в  умении  взбудоражить,  всколыхнуть  тебя  с головы до ног, в бесконечных ассоциациях и мыслях, которые оно вызывает...

   Марчелло слегка прикоснулся к моему локтю.

   - Пойдем?

   Я вздрогнул.

   - Пойдем.

   Тем же путем, перебираясь через  кучи  щебня  и  штукатурки,  осторожно ступая по вделанным в мраморный  пол  чугунным  надгробиям,  мы  вышли  на свежий воздух.

   Кругом весело, шумно.  Не  по-весеннему  жарко  светит  солнце.  Кричат продавцы каких-то сладостей, кричат мальчишки-газетчики,  кричат  друг  на друга шоферы такси на стоянке - вероятно, просто так, от нечего делать, от излишка темперамента. А там, позади,  в  прохладном  полумраке  пустынного храма, спокойный и величественный, с запущенными в бороду пальцами,  сидел одинокий безмолвный пророк, которому четыре века  тому  назад  его  творец крикнул, ударив молотком по мраморному колену: "Почему же ты не говоришь?"

   И  опять  мы  с  Марчелло  мчимся  по  суматошным   улицам,   и   опять останавливаемся, заходим в какой-нибудь храм, потом возвращаемся  и  опять несемся куда-то, пересекаем Тибр, взлетаем на холмы,  опять  спускаемся  и опять несемся по улицам до следующей "бабушки".

   Мы побывали с ним в Пантеоне, поклонились праху Рафаэля.  На  надгробии (справа и слева от него короли - Умберто I и Виктор-Эммануил II) надпись - "Здесь покоится Рафаэль: при его жизни великая  мать  вещей  боялась  быть побежденной.  После  его  смерти  она  поверила  и  в  свою".  Побывали  в Джаниколо, откуда открывается чудесный вид на весь город  и  где  недалеко друг от друга стоят два памятника  -  мужу  и  жене  -  Джузеппе  и  Аните Гарибальди. Были и в Пинчио, другом парке над Римом, над Пьяцца ди Пополо. Тысячи студентов заполнили его  в  тот  день.  Это  был  их  день  -  день новичков,  первокурсников,  только  что  поступивших  в   высшее   учебное заведение. Сегодня им разрешалось все. В забавных  шляпах,  с  вытянутыми, точно  клюв,  козырьками,  увешанные  значками  и  жетонами,  с  гроздьями разноцветных детских шариков в руках, они толпами носились по всем улицам, крича, свистя, улюлюкая, останавливая движение, всем  мешая  и  никого  не раздражая. Многие на машинах, за которыми на веревках прыгали и  грохотали по мостовой пустые железные банки,  канистры,  бидоны.  Шум,  гам,  крики, песни - и ни одного пьяного, ни одной драки...

   Побывали мы и в Форуме, и в  Капитолии,  и  в  Колизее.  Взбирались  по мраморным ступеням самого большого и самого уродливого в мире памятника  - Виктору-Эммануилу II. Трудно понять, кому пришло в  голову  соорудить  это страшилище, это удручающее нагромождение  портиков,  колоннад,  скульптур, барельефов, лестниц, квадриг, среди которых теряется фигура  короля;  кому пришло в голову всю эту безвкусицу соорудить (а сооружалась  она  двадцать шесть лет - с 1885 по 1911 год) в самом центре города, на площади Венеции, в двух шагах от форума  и  Капитолия,  на  том  месте,  где  был  когда-то двухэтажный, с башней, домик  Микеланджело.  Пожалуй,  только  детям  этот памятник доставляет удовольствие: как угорелые носятся они по бесчисленным лестницам и галереям, с визгом загоняя друг друга, в  пылу  азарта  иногда чуть не сбивая с ног двух застывших в своих касках  с  петушиными  перьями берсальеров, стоящих у могилы Неизвестного солдата.

   И  опять  вперед,  по  уличкам  и  переулочкам,  пока,  изнемогающие  и голодные, не устраиваемся за маленьким мраморным  столиком  под  полосатым тентом. Едим невероятно жирный бычий хвост (а я-то думал, что  там  только кожа да кости), запивая его обязательным везде и всюду кьянти, и Марчелло, улыбаясь своей милой улыбкой, что-то мне  рассказывает,  а  я  ничего  или почти ничего не понимаю (понял только, что вскорости семейство его  должно увеличиться), и мне как-то  удивительно  легко  и  просто  с  ним.  Мы  не подымаем тостов друг за друга и за укрепление нашей дружбы - зачем, и  так все ясно, - мы просто сидим вдвоем за прохладным  столиком,  жуем  хвосты, цедим сквозь зубы кисленькое вино, и обоим нам  почему-то  весело  -  ему, вероятно, просто потому, что он  молод,  мне  же  потому,  что  я  сижу  в дешевенькой  остерии  в  Трастевере  ["Затибрье",  римское  Замоскворечье, наиболее демократический район Рима, расположенный на правом  берегу  реки Тибр (прим.авт.)], и в теле  приятная  усталость,  и  кругом  яркое  южное солнце, и какие-то мальчишки резвятся на фонтане, обливая друг друга водой (потом мы с ними снимемся, и  они  моментально  сделаются  серьезными),  и какой-то субъект в поношенном плаще подсаживается к нам, предлагает купить путеводитель по Риму, и Марчелло отчаянно с ним  торгуется  (кажется,  они сейчас убьют друг друга), а потом с  укоризной  качает  головой,  когда  я кладу путеводитель в  карман,  дав  на  пятьдесят  лир  больше,  чем  того хотелось Марчелло.

   - Нельзя так, синьор Виктор. Ведь он грабитель...

   - Ну и черт с ним, что грабитель.

   - Нет, не черт... - Марчелло вдруг спохватывается. -  А  план  он  тебе дал? Нет? А ну, покажи.

   Плана нет. Марчелло исчезает. Через минуту  возвращается  не  только  с планом, но и с субъектом в плаще. Они уже друзья.

   Ну как не полюбить Марчелло - всегда веселого, неунывающего, настоящего сына своего города!

   И сейчас, когда я разглядываю фотографии Марчелло на фоне  чуть  ли  не всех достопримечательностей города, - а позировал он всегда охотно,  но  с непринужденным достоинством истинного римлянина, - я  мечтаю  о  том,  что когда-нибудь, когда я опять попаду в Рим и, оторвавшись от дел,  встреч  и обедов, выйду на  Корсо,  передо  мной  вырастет  улыбающийся  черноглазый Марчелло.

   - Свободен, синьор Виктор?

   - Свободен.

   - Поедем?

   - Поедем.

   И я сяду в его машину, и мы опять заколесим по древним  улицам  Вечного города. Но по дороге к Сан-Паоло Фуори ле Мура  или  Термам  Каракаллы  мы обязательно на минутку заедем к нему домой и выпьем там  за  здоровье  его жены и наследника (а может, наследницы), которому к тому времени, надеюсь, будет еще очень-очень мало лет.

   С Марчелло было легко и весело, часы, проведенные в его обществе,  были самыми непринужденными из всех, которые я провел в  Италии.  Поэтому  я  и называл его имя, когда меня спрашивали, кто мне больше всего понравился  в Италии.

   По этой же причине и на другой вопрос, какой  город  мне  больше  всего понравился, я отвечал: Флоренция. Вряд ли кого удивит этот ответ - не  так уж много в мире городов, которые так притягивали  бы  к  себе  туристов  и любителей искусства. Но не Палаццо Уффици и  не  Палаццо  Питти  заставили меня полюбить этот город.  Просто  мне  удалось,  как  позднее  в  Париже, побродить по нему несколько часов в одиночестве.

   За день до этого мы осматривали  город  по-туристски.  Для  этого  было отведено полдня, до часу, когда, по итальянским правилам, пусть под  тобой хоть земля разверзнется, а надо идти  обедать.  Скажу  прямо  -  это  были ужасные полдня. От  девяти  до  часу,  за  четыре  часа,  мы  должны  были осмотреть то, на что по-настоящему надо потратить  по  меньшей  мере  дней десять, если не больше. За четыре  часа  мы  осмотрели  (какое  чудовищное слово!) галерею Уффици, Музей Барджелло, Палаццо Веккио и Сан-Лоренцо.  По плану предполагалось побывать еще в Палаццо Питти, но это было  уже  свыше наших сил.

   Да,  это  были  ужасные  четыре  часа.  Мы  носились  по  залам,  боясь что-нибудь пропустить, поминутно смотрели на часы, боясь куда-то опоздать, лихорадочно покупали каталоги, чтоб потом, на досуге, разобраться  в  том, что же мы в конце концов видели.

   Вообще, на  мой  взгляд,  музеи  -  страшная  вещь.  Их  всегда  "надо" посетить. В Ленинграде Эрмитаж, в Москве Третьяковку,  в  Париже  Лувр,  в Риме Ватикан, во Флоренции Уффици и т.д. и т.п. И это "надо"  убивает  то, ради чего ты их посещаешь. Теоретически считается, что, прежде чем пойти в музей, необходимо подготовиться к этому - почитать книги,  ознакомиться  с художниками; не следует осматривать музей целиком, надо выбрать  отдельные залы и спокойно, не торопясь, знакомиться с тем, что  там  выставлено.  Но разве когда-нибудь так получается? Бегаешь, задыхаясь,  по  залам,  что-то еще соображая в первых, преимущественно читая таблички в последующих и уже ничего не соображая в последних.

   Нет, так искусство не поймешь. Это только для того, чтоб сказать потом: "А я вот видел настоящего Джотто..." А разве я  его  видел?  Ничего  я  не видел. Стоял перед ним, и все...

   Как же и где воспринимать искусство?

   Это я понял на следующий день, когда бесцельно (нет, не бесцельно  -  в этом и была цель!) бродил по  Флоренции.  Походив  по  узеньким  и  кривым уличкам (одна из них оказалась Виа дель Корно, та самая,  которую  мы  так полюбили, прочитав "Повесть о бедных влюбленных"), я неожиданно  для  себя оказался на площади Синьории. Было солнечное, прозрачное утро.  Суровая  и воинственная,  такая  знакомая   по   бесчисленным   изображениям,   четко вырисовывалась на голубом небе квадратная башня Палаццо Веккио.  Увешанная флагами по случаю пасхи, она  казалась  сейчас  не  такой  воинственной  и неприступной, как обычно.  Вечером  я  увидел  ее  другой.  Снизу  доверху освещенная неверным, колеблющимся светом мигающих плошек, поставленных  на окнах и карнизах, она приобрела какой-то сказочный средневековый  вид.  По площади проходили отряды чего-то вроде гвардии с развевающимися  знаменами в пестрых полосатых костюмах времен расцвета и могущества Флоренции, и  от этого дворец-крепость казался еще сказочнее, еще средневековее. Но сейчас, освещенный солнцем, расцвеченный флагами, он как-то повеселел и  подобрел. Весело было и вокруг. Еще не заполнили площадь туристы - было совсем рано, - пустовали кафе, но уже расставляли свои столики продавцы  открыток,  уже появились первые гиды, которых к полудню будет не меньше, чем туристов.

   Я присел на ступени лоджии Деи Ланци, громадной аркады, замыкающей одну из сторон площади. Чуть правее, на  серо-коричневом  фоне  гранитных  стен Палаццо   Веккио,   сиял   белым   мрамором   с    желтоватыми    потеками микеланджеловский Давид. Правее его - геркулес Бандинелли, немного дальше, у самого угла  дворца,  фонтан  -  могучий  Нептун  Амманати  в  окружении бронзовых коней и наяд, а за моей спиной, в тени лоджии,  -  прославленный Персей Бенвенутто Челлини, "Похищение сабинянок" Джованни ди Болонья.

   И все эти творения замечательных мастеров жили не в  тесных,  замкнутых пространствах музейных залов, а под  открытым  небом,  озаряемые  солнцем, обвеваемые ветром, свободные и  вольные,  среди  людей,  для  которых  они созданы.

   И именно здесь, на ступенях орканьевской лоджии, я  понял  всю  красоту Давида. Нет, тысячу раз неправ Вельфлин, писавший  в  своем  "Классическом искусстве", что  скульптура  эта  "изумительна  каждой  деталью,  поражает упругостью тела, но, говоря откровенно, безобразна". Да,  голова  у  этого юноши, может быть, несколько и великовата, и кисти рук тоже, но сколько  в этой мальчишеской несоразмерности красоты, изящества, грации!

   У нас почему-то сейчас забыто это слово - грация,  грациозность,  -  но ведь без этого слова просто  немыслимо  говорить  о  Микеланджело.  В  его фигурах - и в скульптуре и в живописи - мощь, движение, страсть, мысль; но сколько в их позах, поворотах, изгибах, сколько в них изящества и  грации! Я не говорю уже об Адаме, или Рабах Сикстинской капеллы, или о Джулиано  и Лоренцо Медичи, но взгляните на мраморных Пленников, предназначавшихся для надгробия папы Юлия II и вы поймете,  что  не  было  на  земле  художника, умевшего показать силу  не  в  силе  покоряющей,  побеждающей,  а  в  силе могучей, но не грубой, не  напряженной,  спокойной,  хотя  слово  это  как будто, на первый взгляд, и не вяжется с Микеланджело. Таков и Давид.  Нет, он не изображен здесь перед боем, как это многие  считают.  Я  никогда  не метал камни из пращи и не знаю, как ее держат до и после боя, но, глядя на бесконечно спокойную фигуру Давида, на его  слегка  задумчивое  прекрасное лицо, я не обнаружил в нем ни напряжения бойца, готовящегося к схватке, ни торжества победителя. Если он и победитель, то не ликующий. А может, это и не Давид? Может, это просто юноша, флорентийский юноша XVI века...

   Я  сидел  на  ступенях  и  смотрел  на  Давида,  и  меня  нисколько  не раздражало, что у ног его суетятся и бегают люди, не  возмущал  и  парень, бесцеремонно развалившийся и дремавший у постамента Персея. Все это так  и должно быть. Не  специально  ходить  и  смотреть  на  Давида,  Персея  или "Похищение сабинянок", а жить вместе с ними и, может быть, иногда даже  не замечать. И, главное, чтоб не было возле  тебя  экскурсовода,  в  руках  - путеводителя, а рядом с тобой людей,  записывающих  что-то  в  блокноты  и пришедших сюда только потому, что так положено, иначе нельзя...

   Площадь  постепенно  оживлялась,   наполнялась   людьми.   Как   всякий чужестранец, впервые попавший на нее, я конечно же думал о том, что вот по ней, по этой самой площади, почти  такой  же,  какая  она  сейчас,  ходили когда-то Данте,  Саванарола,  Леонардо,  Микеланджело  (на  стене  Палаццо Веккио показывают высеченный в граните его профиль, который он  якобы  сам высек, отвернувшись от стены и держа за спиной молоток и резец), проезжали в каретах грозные Медичи, а позднее бродил одинокий Достоевский (здесь, во Флоренции, он написал своего "Идиота"), гулял в  перерывах  между  работой над "Пиковой дамой" Чайковский.

   Вспоминалось мне и другое - более близкое и в  то  же  время  для  меня далекое. Наши жаркие споры в заставленных досками институтских  чертежках. Было это давно, четверть века тому назад, когда в архитектуре безраздельно господствовал конструктивизм  -  стиль,  искавший  красоту  в  полезности, экономичности и рациональности. Мы были  молоды,  полны  веры  в  себя,  в конструктивизм и его бога - Ле Корбюзье. И по поводу  всего  спорили  -  с азартом, пылом, неукротимостью. Особенно жарко - о  синтезе  искусства,  о месте, которое должны в архитектуре занимать  живопись  и  скульптура.  Не найдя решения, написали письмо  самому  Ле  Корбюзье.  И  получили  ответ, подробный ответ на шести страницах. Они хранятся у меня до  сих  пор,  эти странички, приведшие нас тогда в неописуемый, бурный восторг.

   Ле Корбюзье писал:

   "Я не признаю ни скульптуру, ни живопись как украшение. Я допускаю, что и то и другое может вызвать у зрителя глубокие эмоции, подобно  тому,  как действуют на нас музыка и театр, - все зависит от качества произведения, - но  я  определенно  против  украшения.  С  другой  стороны,   рассматривая архитектурное произведение и, главным образом, площадку,  на  которой  оно воздвигнуто, видишь, что некоторые  места  самого  здания  и  вокруг  него являются  определенными  интенсивными  математическими  местами,   которые оказываются как бы ключом к пропорциям произведения и его окружения.  _Это места наивысшей интенсивности_, и именно в этих местах может осуществиться определенная цель архитектора - то ли в виде бассейна, то ли глыбы  камня, то ли статуи. Можно сказать, что в этом месте соединены все условия, _чтоб была произнесена речь_. Речь пластического  характера  со  всем  тем,  что пластика может проявить возвышенного и субъективного".

   Да, Ле Корбюзье прав, когда говорит о  местах,  созданных  как  бы  для произнесения речи. Элементарнейший пример  -  Александровская  колонна  на Дворцовой площади в Ленинграде. Не будь  ее,  площадь  распалась  бы.  Это безусловно  верное,  но,   в   общем,   довольно   простое,   само   собой напрашивающееся  решение.  Принцип  организации  пространства  на  площади Синьории куда сложнее. И принцип этот если и не опровергает, то, во всяком случае,  значительно  расширяет   положения   Ле   Корбюзье.   Здесь   нет определенного узла, созданного для произнесения речи, здесь  вся  площадь, все ее дворцы, лоджии, фонтаны и как будто случайно (а в этой  случайности и таится великая закономерность) расставленные скульптуры, вся она - речь, песня. И то, что скульптура так прочно вошла в архитектурный ансамбль  (то есть является составной частью его и в  то  же  время  воспринимается  как нечто самостоятельное), - это и делает эту площадь прекраснейшей  в  мире, если не считать афинского Акрополя.

   И все-таки даже эта площадь бледнеет,  если  говорить  о  синтезе  двухискусств, перед самым совершенным произведением в этой области -  капеллойМедичи в церкви Сан-Лоренцо. Здесь в одном лице слились великий архитектори великий скульптор. И, вероятно, именно поэтому  даже  такие  рискованныеприемы, как несоразмерность и неустойчивость фигур "Дня", "Ночи", "Утра" и"Вечера", которые, кажется, вот-вот скатятся с крышек  саркофагов,  и  то,что головы их бесцеремонно пересекают карниз стены, - даже  это  не  можетнарушить  общую  гармонию,  а  может  быть,  наоборот,   и   создает   ее.Микеланджело не суждено было завершить это свое творение - капелла обязанасвоим теперешним лицом Вазари, - и, возможно, доведи он ее собственноручнодо конца [в "Письмах" Микеланджело  упоминается  о  четырех  фигурах  рек,которые должны были лежать на земле и тем самым, очевидно,  остановили  быскольжение фигур на саркофагах (прим.авт.)], она стала бы еще прекраснее изаконченное. Но и в нынешнем своем виде капелла Медичи являет  собой  одноиз величайших святилищ искусства, бесконечно  радостного  по  совершенствусвоих форм и бесконечно грустного по мысли - ведь  это  памятник  не  двумвеликим полководцам, Лоренцо и Джулиано Медичи, какими они,  увы,  никогдане были, это памятник горю и страданию истерзанной Италии, страшным  годамтирании  Медичи,  о  которых  великий  художник  сказал  в  четверостишии,написанном от имени "Ночи":

   Отрадно спать, отрадней камнем быть?

   О, в этот век, преступный и постыдный,

   Не жить, не чувствовать - удел завидный.

   Прошу, молчи, не смей меня будить.

   В Сан-Лоренцо Микеланджело - архитектор  и  скульптор  -  создал  нечтосовершенное. Вряд ли можно найти пример более полного слияния  архитектурыи скульптуры. Тем поразительнее Сикстинская капелла, где Микеланджело убилархитектуру.

   Трудно понять, что руководило художником, когда он приступил к  росписи потолка. Известно,  что  он  долго  отказывался  от  этой  работы.  "Я  неживописец, я скульптор", - говорил  он.  И  все-таки,  вероятно  благодаряполной свободе, которую предоставил ему в этой работе Юлий II, он принялсяза этот титанический труд.

   Не существует в истории  искусства  произведения,  столь  трудного  для восприятия. Смотреть его - мука. От обилия  повернутых  в  разные  стороныфигур и картин мельтешит в глазах, невыносимо болит шея, так как все времяприходится задирать голову кверху. Но  муки  эти  стократ  искупаются  темнаслаждением, которое ты, преодолев их, испытываешь.

   Но  какой  ценой  это  достигнуто?  Ценой   сознательного   умерщвления архитектуры.

   В своем письме Ле Корбюзье писал:

   "Вы обладаете в Москве наиболее прекрасной монументальной живописью,  о какой можно только мечтать. Это великие иконы XI, XII, XIII и  XIV  веков.Они независимы от архитектуры, они заключают эмоциональную энергию в самихсебе и могут быть приставлены к стене любой эпохи. Как чистые произведенияискусства, они живут сами по себе и сами собою.

   Вы имеете в Москве, в кремлевских церквах (и  в  других  местах  СССР), великолепные  византийские  фрески.  В  редких  случаях  они   не   вредятархитектуре. Я не уверен, что они прибавляют что-нибудь к ней.  В  этом  итаится драма фрески. Я  допускаю  фреску  не  для  того,  чтобы  увеличитьценность стены, а, наоборот, как средство бурного ее уничтожения,  отнятияу нее всякого представления о стабильности, весе и т.д.

   Я  признаю  "Страшный  суд"   Микеланджело   в   Сикстинской   капелле, уничтожающий стену, признаю и  потолок  в  той  же  капелле,  уничтожающийсамого себя.

   Дилемма проста - если хотите сохранить форму стены Сикстинской  капеллы и форму ее потолка, не надо было расписывать их фресками. Расписав  же,  уних отняли навсегда их архитектурное происхождение и сделали из них  нечтодругое, что тоже допустимо.

   Для чего же  расписали  стены  капеллы,  убив  тем  самым  архитектуру? Преследовалась  другая  цель  -  _рассказать  проходящей  толпе  историю_,написать книгу языком живописи.

   Я с трудом допускаю, что эти истории можно рассказать языком  станковой живописи, и, напротив, я убежден, что стены зданий могут, _принося себя  вжертву_,  принять  на  себя  фрески,  если  эти   последние   представляютсущественный интерес с точки зрения рассказываемой истории. _Надо  только,чтобы они были хорошо написаны_".

   Да, глядя на потолок и стены Сикстинской капеллы, нам нисколько не жаль архитектуры. Истории, рассказанные Микеланджело, оказались сильнее ее.

   Почему?

   Не только потому, что они "хорошо" написаны, а потому, что они написаны кровью сердца. Это невеселые истории. И истории  не  только  о  сотворениимира и предках Христа, начиная с сыновей  Ноя.  Вглядываясь  в  печальные,задумчивые, настороженные фигуры пророков и сивилл, вглядываясь в жанровыекартинки люмьеров над окнами, которым приданы  библейские  имена,  но  длякоторых до сих пор тщетно ищут в библии соответствующих текстов, мы читаемдругую историю. Историю замученной,  залитой  кровью  страны,  от  которойчетыре года художник фактически был оторван. Четыре  года  он  пролежал  скистью в руках на высоких лесах. Но ни на минуту не забывал он о народе, остране, раздираемой войнами и  междоусобицами.  Потому  так  невеселы  егосивиллы и пророки - они думают о том же. И о том, что это-то и есть жизнь.Тяжелая, жестокая, безрадостная. Об этом и рассказал Микеланджело.

   Но не только об этом. Если б только об этом, мы вправе были бы  отнести его гениальное произведение к разряду наиболее пессимистических в  мировомискусстве. Но это не так. В творчестве Микеланджело нет пессимизма. В  немтрагедия. Человек и жизнь... Рожденный для жизни Адам и нагие юноши вокругнего  (нет,  не  рабы,  тысячу  раз  не  рабы!)  -  это  хвала   человеку,прекрасному, сильному, гордому, перед которым открыто все, все пути!

   И, сидя с задранной головой на  скамейке,  забыв  о  том,  что  у  тебя невыносимо болит шея, ты прощаешь художнику смертельный  удар,  нанесенный им архитектуре, прощаешь и то, что рядом, на алтарной стене, уже на закатесвоей жизни, он позволил себе изобразить "Страшный суд" - фреску,  котораяне может существовать по соседству с плафоном. Все  это  ты  прощаешь  емупотому,  что  перед  тобой  творение   великого   художника,   гражданина,гуманиста, который в жизни бывал и робок, и завистлив, но в искусстве, каки должно художнику, всегда был смел, правдив и непоколебим.

   Я  прошу  прощения  у  читателя.  Я  несколько  отклонился  в  сторону, заговорил о том, о чем гораздо полнее и с большим знанием дела написано  вобширной литературе об итальянском Возрождении. Но  что  поделаешь,  если,увидев раз Микеланджело, нельзя о нем не  говорить.  А  заговорив,  трудноостановиться. К этому принуждает его искусство.

   Мысли мои об искусстве были прерваны  маленьким,  сухоньким  старичком, который подошел ко мне и вежливо поздоровался.

   - Я позавчера присутствовал на вашей лекции в Палаццо Парте Гвельфе,  - сказал он на ломаном французском языке. -  Мне  было  очень  интересно.  Исейчас мне хочется поблагодарить и приветствовать вас и,  если  разрешите,показать достопримечательности нашего города. Это моя специальность. Денегя с вас не возьму.

   Я был тронут и в то же время несколько  раздосадован  -  мне  вовсе  не хотелось знакомиться сейчас с достопримечательностями города. Но  отказатьбыло неловко.

   С профессиональной бойкостью, засыпая меня  именами  и  годами,  старик стал водить меня от статуи к статуе, отнюдь не избегая  в  своем  рассказепикантных подробностей, касающихся их авторов. Сразу стало скучно.

   Обошли всю площадь.  Старик  ринулся  было  в  открытые  двери  Палаццо Веккио, но я вовремя удержал его за локоть.

   - А не выпить ли нам по стаканчику винца?

   Старик даже не попытался сопротивляться.

   - Только не здесь, только не здесь... - сразу как-то оживился он.  -  С нас здесь шкуру спустят. Я знаю где.

   Он повлек меня куда-то, и через несколько минут мы оказались на площади у Сан-Лоренцо. За столиком, который мы заняли в узенькой, похожей на щель,траттории, зажатой между двумя лавчонками, торгующими сандалиями, сразу жепоявилось сначала два,  потом  четыре,  а  потом  бог  его  знает  сколькочеловек. Пришлось сдвинуть несколько столиков.

   Старик не умолкал ни на секунду.

   - Знакомьтесь. Это мой друг, замечательный русский писатель.  Скритторе совьетико. Ты читал его книги? Нет? И тебе не стыдно? Обязательно  прочти,обязательно. Ну разве так можно?

   Старик, как потом выяснилось, не  прочел  ни  одной  строчки  из  наших писателей  -  ни  старых,  ни  новых,  но  сейчас  он  говорил   с   такойубежденностью и азартом, что на первых порах я даже  поверил.  Поверили  иустыдились своей неосведомленности и  остальные  -  вытащили  блокноты,  иначались обмен адресами и запись русских книг, которые надо прочесть.

   Почти сразу, как и везде в Италии, разговор с литературы перескочил  на что-то другое. На что, я никак не мог уловить, так как ничего не  понимал,а собеседники мои,  с  милой  итальянской  непосредственностью,  увлекшисьспором, совсем забыли обо мне. Только стакан мой не забывали наполнять,  ивремя от времени кто-нибудь хлопал меня по плечу и весело подмигивал:

   - Каро! Каро руссо!

   И опять мне было легко и весело. Я сидел, чуть хмельной, смотрел сквозь открытую дверь на ободранный фасад Сан-Лоренцо (у папы не хватило денег, итак эта церковь и стоит  четыреста  лет  без  фасада),  и  все  как-то  неверилось, что я сижу вот здесь, а если захочу,  встану,  пересеку  залитуюсолнцем площадь и окажусь перед мраморной мадонной с  младенцем,  который,оседлав колено матери, повернулся и тянется к ее груди. Сон или не сон?

   Все вдруг как-то хором встали и заторопились. Встал и я.  Но  это  было еще не все. Собеседники мои,  в  основном  владельцы  крохотных  лавчонок,которыми впритирку друг к другу окружена площадь Сан-Лоренцо, заявили, чтоу каждого из них я должен что-нибудь купить.

   - Не  бойтесь,  они  сделают  скидку,  -  успокоил  меня,  заговорщицки подмигивая, мой старик. - Для русского обязательно...

   Я мерил туфли, сандалии, пиджаки,  брюки,  плащи.  Вокруг  меня  кипели страсти. Чьи-то руки натягивали, застегивали и обдергивали на мне пиджаки,потом срывали, бросали на прилавок,  натягивали  другие.  Меня  заставлялиприседать, наклоняться, вытягивать руки, крутиться на одном месте, а  они,мои новые друзья,  толкаясь  и  ни  на  минуту  не  умолкая,  отходили  нанесколько шагов, наклоняли головы, щурились, подносили к глазу кулак,  какэто делают, рассматривая картину, и с азартом плевались или хором кричали:"Манифико!" ("Великолепно!")

   Ни одну из покупок, даже самых мелких, взять в руки мне не позволили.

   Вечером я обнаружил их все  аккуратно  сложенными  на  кровати  в  моем номере.

   Кончилось все тем, что мы опять хлопали друг друга по плечам и спинам и долго трясли друг другу руки. Слегка подвыпивший и  возбудившийся,  старикстарался затянуть меня к себе домой - "совсем близко отсюда, три квартала,а какая внучка у меня...",  -  но,  что  поделаешь,  моя  "увольнительная"кончилась, пора было приступать к работе.

   Все это происходило в  страстную  субботу,  день,  когда  во  Флоренцию съезжаются тысячи туристов, специально чтобы  присутствовать  на  "Скоппиодель Карро" ("Сожжение колесницы"), традиционном пасхальном празднестве.