Виктор Некрасов. Первое знакомство 3 часть.
Единственный парижанин, с которым по сути я поговорил, рассказывал мне о  Наполеоне,  а ведь он, вероятно, мог и кое о чем другом порассказать. Я  покупал  книги, открытки, билеты в метро, маленькие сувениры, но кто те люди, которые  мне их продавали, где они живут, как  живут,  что  делают  после  шести  часов вечера, какие газеты читают и читают ли вообще, а если читают,  то  почему именно эти, а не те, - ничего этого я не  знал.  Я  всего  лишь  несколько минут постоял над тем парнем в клетчатой рубашке, со шкиперской  бородкой, а мне хотелось бы с ним посидеть в каком-нибудь бистро до двух часов  ночи и задать ему тысячу вопросов и ответить на две тысячи его.

   Трое "ажанов" с набережной Сены мило мне улыбались и передавали  привет Москве. А год спустя эти же "ажаны",  возможно,  разгоняли  на  Елисейских полях демонстрации, шедшие с лозунгами "Да  здравствует  Республика!",  и, может быть, били даже дубинкой по голове того  самого  парня  в  курточке, который стоял в почетном карауле у могилы Неизвестного  солдата.  А  может быть - уж больно разнородным по составу было французское Сопротивление,  - может быть, этот самый парень в майские дни 1958 года сам  кричал  у  стен Бурбонского дворца: "Министров в Сену!" Все может быть...

   Париж... Парижане... Я видел их, но я не знаю их.  А  как  хотелось  бы знать. И не только знать, но  и  подружиться  с  ними,  теми,  чьи  предки защищали Великую французскую  революцию  и  Парижскую  коммуну,  кто  сами выходят на улицу с "Марсельезой" на устах, когда  свободе  Франции  грозит опасность. И тогда я понял бы, что настоящие  парижане  совсем  не  такие, какими я видел их в метро. Они другие - веселые и неунывающие,  любящие  и ненавидящие, поющие, танцующие и заразительно смеющиеся, но умеющие, кроме того, и бороться, и драться, и отстаивать свои права, кто бы и  под  какой бы маской на них не посягал,  одним  словом,  такие,  какими  описывал  их маленький эльзасец в Сталинграде, какие они есть, какими они не  могут  не быть.

   Третьего апреля в половине четвертого мы прибыли в Рим, а  в  пять  был уже прием, или, как  он  был  назван  в  газетах,  "коктейль",  устроенный обществом "Италия - СССР". Так началась наша  жизнь  делегатов,  жизнь,  в которой завтраки,  обеды  и  ужины  являются,  пожалуй,  самой  тяжелой  и трудоемкой частью и без того перегруженного расписания.

   - Ну что ж, пойдем позавтракаем, - с этих  слов  обычно  начинался  наш день.

   В час, оказывается, надо уже обедать. Итальянцы обедают в  час,  и  тут уже ничего не поделаешь - надо идти. Обед продолжительный,  обязательно  с вином - после него, кроме сна, трудно о  чем-либо  другом  мечтать.  Но  о каком сне можно  говорить,  когда  в  четыре  нас  ждут  там-то,  в  шесть конференция, потом визит к тому-то и  конечно  же  небольшой  ужин,  а  до четырех надо успеть побывать в галерее Уффици, или в  Национальном  музее, или во Дворце Дожей, или в Ватикане, или... Словом, какой  сон  в  Италии? Спали по четыре-пять часов, и то обидно было.

   За двадцать три дня я побывал в семи городах - в Риме, Турине,  Милане, Венеции, Равенне, Флоренции и Неаполе,  -  и  только  в  Неаполе  не  было никаких "мероприятий". И во всех семи - музеи, галереи, выставки,  церкви, руины,  замки,  дворцы,   театры,   гробницы,   памятники.   Один   только поверхностный осмотр  не  оставил  бы  ни  минуты  времени  для  чего-либо другого. А мы, собственно говоря, и приехали для этого  "другого":  как  в старину говорилось, "людей посмотреть и себя показать", а  на  современном языке - для налаживания контактов.

   И  тут-то  хочется  сказать  о  том,  что   особенно   затрудняло   это налаживание. Незнание языков - вот в чем  наш  грех.  Средний  итальянский интеллигент, кроме своего родного, обязательно знает или французский,  или немецкий, или английский, а то  и  все  три.  В  любом  ресторане,  музее, гостинице, на почте, в поезде тебя всегда поймут, если  ты  заговоришь  на одном из этих языков.  Италия  -  страна  туристов  (двенадцать  миллионов туристов в год, оставляющих соответственное количество  долларов)  -  этим многое объясняется. Возможно, это не лучший стимул  для  изучения  языков, но, что там ни говори, важен результат. А мы, в большинстве своем, немы  и глухи. Мы прикованы к переводчику. Мы не можем читать газеты. Мы бродим по улицам, сидим в тратториях и остериях и не  понимаем,  о  чем  вокруг  нас говорят, чему радуются, смеются, чем возмущаются. А это, может быть, самое интересное: сидеть вот так вот, в углу за столиком, и слушать,  наблюдать, а потом и самому взяться затеять какой-нибудь спор - итальянцы любят  это, моментально подхватят.

   Всего этого я был лишен. На конференциях я говорил под  переводчика.  А как  это  нарушает  непосредственную  связь  со  слушателями!  В   простом разговоре пропадает окраска речи, смысл интонации - перевод, как бы он  ни был хорош, все-таки только подстрочник.

   Итальянцы со свойственной им восторженностью и деликатностью  говорили: "О! Синьор прекрасно объясняется по-французски". Но, простите, что это  за разговор,  когда,  пытаясь,  например,  высказать  свою  точку  зрения  на современную итальянскую архитектуру, я с трудом, мучительно подбирая слова и морща лоб,  выжимал  наконец  из  себя:  "Вокзал,  стадион,  аэропорт  - хорошо... Дом, где люди живут, хорошо и не хорошо... Один  другой  похожи, скучно..." В дальнейшем я попытаюсь написать  об  архитектуре  так,  чтобы читателю стало понятно, что я хотел этим сказать, но тогда  мне  хотелось, чтобы меня поняли мои собеседники, а получалось черт  знает  что,  детский лепет.

   Второй наш грех. Мы почти не знаем современной итальянской культуры (да и только  ли  итальянской?).  Мы  говорим  о  Данте,  Петрарке,  Боккаччо, Леонардо да Винчи, Микеланджело,  а  нас  спрашивают  о  Коррадо  Альваро, Чезаре Павезе, Умберто Саба, Элио Витторини, Эудженно Монтале. Увы, мы  их не знаем. С Моравиа, Леви, Пратолини мы познакомились каких-нибудь два-три года тому назад, а ведь это крупнейшие писатели  с  европейскими  именами, печатающиеся много  лет.  Нас  спрашивают,  какого  мы  мнения  о  романах Фолкнера, Саган, - мы  разводим  руками.  Помню,  как  неловко  нам  было, советским писателям, когда в Ленинграде, года полтора тому назад, Альберто Моравиа спросил нас что-то  о  Кафке.  Мы  переглянулись,  мы  никогда  не слыхали этой фамилии. Возможно, на Западе этому  писателю  придают  больше значения, чем он заслуживает (говорю "возможно", так как до сих пор его не читал, - опять же язык!), но слыхать-то о нем все-таки не мешало бы -  его книги переведены чуть ли не на все языки мира.

   И третье, о чем я уже вскользь упоминал:  не  надо  глотать  аршин,  он

мешает двигаться и говорить, надо быть самим собой. Мы советские  люди,  к нам присматриваются, стараются нас понять, раскусить, и вот тут-то  мы  не всегда находим правильную линию. С одной стороны, мы начинаем расхваливать все свое, с другой - так же неумеренно подлаживаемся под обычаи и привычки той страны, в которую попали. Ни того, ни другого не  надо  -  это  только мешает. Не надо всем и каждому говорить, что у нас лучшее  в  мире  метро, что  Сталинград  был  переломным  моментом  в  разгроме  гитлеризма,   что Эйзенштейн  "Броненосцем   "Потемкиным"   сделал   переворот   в   мировой кинематографии, что многие писатели Запада  учились  у  Льва  Толстого,  а режиссеры  у  Станиславского,  -  все  это  известно,  и  повторение  этих несомненных  истин  вызывает  только  улыбки.   Не   надо   думать,   что, покритиковав картины,  например,  Александра  Герасимова  или  архитектуру нового Крещатика, мы наносим удар своей родине, роняем ее достоинство.  Мы вовсе не обязаны краснеть за это, как и за то, что на  нас  не  перлоновая рубашка, а простая бумажная, ботинки не узконосые, а  тупые:  что  ж,  они носят такие, а мы - такие...

   И еще одно: часто мы удручаем своей серьезностью (ах, как мы ее любим!) и забываем, что шуткой можно иногда куда скорее приобрести друга,  а  если надо, то и отбрить недоброжелателя.

   Первый итальянец, с которым  я  познакомился,  был  опять-таки,  как  и француз, военнопленный - веселый, быстроглазый сицилиец Джулиано. Он попал к нам под Одессой, сразу как-то  прижился  к  батальону,  сначала  помогал повару, затем  ходил  даже  в  разведку,  сменив  петушиные  перья  своего головного убора на нашу прозаическую пилотку, и  вообще  стал  батальонным любимцем.

   Со вторым итальянцем я познакомился через десять  лет.  Это  был  Карло Леви - писатель и художник, книги которого "Христос остановился в Эболи" и "Слова - камни" широко известны теперь советскому читателю. В 1955 году он приезжал в Киев, и мы долго  бродили  с  ним  по  надднепровским  садам  и паркам. Вернувшись в Италию, он  написал  книгу  о  своем  путешествии  по Советскому Союзу, -  она  выдержала  пять  изданий  и  много  сделала  для ознакомления широких итальянских кругов с нашей страной.

   Оба они - Джулиано и Леви - совсем не были похожи друг на друга. Один - сын палермского шапочника,  двадцатилетний  разбитной  парень,  покорявший своим голосом (впрочем, не только голосом) девушек тех сел, где мы стояли. Другой - человек уже немолодой, прославившийся своими книгами и  картинами в Европе и далеко за океаном. Короче,  люди  они  были  разные.  Но  обоих объединяло  одно  качество,  вернее,   три:   радушие,   приветливость   и доброжелательность - качества, присущие, как я потом  увидел,  большинству встречавшихся мне итальянцев.

   Джулиано в сорок пятом году отправили на родину. Прощаясь,  он  записал чуть ли не десяток адресов, но ни  одного  письма  я  от  него  так  и  не получил. В утешение себе, объясняю это его врожденной ненавистью к перу  и бумаге. К сожалению, во время нашей поездки  по  Италии  мы  не  попали  в Палермо, на родину Джулиано, и я не увидел ни его, ни его красавицы  жены, ни маленького бамбино Пьетро, о которых  он  столько  нам  рассказывал.  А жаль, очень хотелось бы их повидать...

   С Карло Леви встретиться оказалось куда проще. Он  был  одним  из  двух знакомых мне людей на том самом "коктейле", на который мы попали в  первый же час своего пребывания в Риме. Вторым был Джованни Пирелли, знакомый мне еще по Киеву, куда он приезжал в составе делегации сторонников  мира,  сын знаменитого каучукового короля и составитель нашумевшей в свое время книги "Письма приговоренных к смерти", предисловие к которой написал Томас Манн.

   Как гостеприимный хозяин, Леви водил нас по залу и знакомил  с  людьми, чьи имена давно уже стали известны нам  по  литературе  и  кинофильмам:  с Данило  Дольчи,  ныне  лауреатом  Ленинской  премии   мира,   триестинским архитектором, переехавшим в Сицилию, чтобы жить и работать среди  крестьян и  рыбаков  многострадального  острова,  с  Ренато  Гуттузо  (его  картины выставлялись  в  Москве  и  Ленинграде),  с  Чезаре  Дзаваттини,   автором покоривших  весь  мир  фильмов  "Рим  в  одиннадцать  часов",  "Похитители велосипедов", с Эдуарде де Филиппо, которого  я  совсем  недавно  и  с  не меньшим интересом вторично смотрел в "Неаполе  -  городе  миллионеров",  с Альберто Моравиа, автором широко известных у  нас  "Римских  рассказов"  и великолепного романа "Чочара", и многими другими, чьи  руки  приятно  было пожать.

   Потом мы ездили с Леви на его машине по городу,  побывали  в  маленьком кафе, где когда-то сиживали Гоголь и Александр Иванов (их  портреты  висят там до сих пор), и закончили день - иначе в Италии нельзя  -  в  одном  из ресторанов на площади Навонна. Леви знакомил нас с  итальянской  кухней  и учил, как надо справляться со спагетти, ловко наворачивая  эти  бесконечно длинные макароны на вилку и не менее ловко отправляя их в рот.

   Впрочем, с настоящей итальянской кухней мы познакомились несколько дней спустя,  побывав  в  гостях  у  Линуччи  Саба,  дочери  знаменитого,  ныне покойного, итальянского поэта Умберто Саба. Я не помню точно, чем нас  там угощали, помню только, что все было очень вкусно - Линучча  Саба  славится своими изысканными обедами. Но вечер, проведенный  у  нее,  запомнился  не столько кушаньями, которые там подавали, сколько тем, что было после того, как мы с ними покончили.

   Небольшая заметка, написанная гостеприимной хозяйкой и опубликованная в газете "Пунто", начиналась так:

   "- Русские приглашены на обед? - спросила меня  моя  кухарка,  и  в  ее глазах появился страх.

   - Сегодня у вас действительно будут русские? - спросила привратница,  и ее глаза загорелись фанатическим блеском".

   Очевидно, этот интерес  испытывали  не  только  кухарка  и  привратница синьоры Саба, так как к концу обеда в маленькой уютной квартирке на шестом этаже трудно было повернуться, столько появилось там гостей.

   Среди них был и Васко Пратолини, автор чудесной книги "Повесть о бедных влюбленных", спокойный, сдержанный, с немного  печальным  взглядом  из-под очков, и Джованни Пирелли, и Анджело-Мариа Рипеллино, совсем еще  молодой, свободно говорящий по-русски литературовед,  составитель  довольно  полной антологии русской поэзии. Был, конечно, и сам Карло  Леви,  улыбающийся  и приветливый, главный вдохновитель всей этой встречи. Остальных я не знал.

   Расположились в небольшой, очень  просто,  но  со  вкусом  обставленной комнатке. И вот тут-то завязался  спор,  закончившийся  около  трех  часов ночи.

   Не скажу, чтобы эти несколько часов были самыми легкими в  моей  жизни. Дело в том, что, хотя с октября  1956  года  прошло  почти  полгода,  все, связанное с Венгрией, было еще  очень  свежо.  Мои  собеседники,  усевшись вокруг на диванах, креслах, столах и просто на полу, в течение по  крайней мере двух часов подвергали меня перекрестному  обстрелу.  Не  мне  судить, насколько удачны и убедительны были  мои  ответы  (Пирелли,  в  частности, сказал, что он не считает наш спор законченным и рад был бы его продолжить в другом, менее многолюдном месте,  -  к  сожалению,  осуществить  это  не удалось), но часа в два ночи мы сошлись на  том,  что  никому  не  удастся поколебать дружеские отношения,  установившиеся  между  нами,  и  что  нет лучшего способа укрепить их, как говорить, что думаешь, отстаивать то,  во что веришь, прямо, искренне и до конца.

   Месяца два спустя, уже в Киеве, я не без улыбки прочел в архибуржуазной итальянской газете "Мондо" нечто вроде отчета об  этом  вечере.  О  статье этой мы слыхали еще в Италии, но найти ее почему-то не могли.  Итальянские друзья наши, очевидно боясь испортить нам настроение, говорили: ерунда, не стоит  и  читать!  А  Карло  Леви,  считавший  себя  до  какой-то  степени ответственным за этот вечер, чуть смутившись, сказал:

   -  И  никто  ее  не  приглашал,  эту  даму,  хотя  она  и   подписалась

"Приглашенная". Просто пронюхала и явилась. Нельзя ж было не пустить.

   Вероятно, действительно нельзя, да, вероятно,  и  незачем  было,  хотя, попадая на званый обед, приятнее находиться  в  кругу  людей,  которые  не сидят в углу с блокнотом. Впрочем, у "Приглашенной", возможно, блокнота  и не было, его с успехом заменила собственная фантазия. Сужу  по  тому,  что моя персона в статье наряжена была почему-то в солдатскую  гимнастерку,  а сам я изображен в виде "сицилийского  крестьянина  с  жилистыми  руками  и словно высеченным из камня лицом с густыми бровями над  черными  глазами". Откровенно  говоря,  мне   очень   понравился   этот   приписываемый   мне экзотический облик, но, увы, он так же далек от истины, как и утверждение, что на вечере присутствовали "двое из русского посольства". Ну что ж!  Так интереснее.

   Смысл статьи сводился  к  тому,  что  под  градом  сыпавшихся  на  него вопросов "бедный русский писатель" вспотел,  скинул  пиджак,  оставшись  в солдатской гимнастерке, и, исчерпав запас хвалы по  адресу  своей  страны, перешел в контратаку, обвиняя итальянцев в том, что у них  демонстрируются антисоветские  фильмы  американского  производства,  и  ни  о  чем  другом говорить  уже  не  хотел.  Кончилось  все  тем,  что   только   на   улице сопровождаемому  все  теми  же  загадочными  "представителями  посольства" бедному писателю удалось наконец свободно вздохнуть.

   Что ж, почти правда. И пиджак снимал, и о стране своей не так уж  плохо говорил,  и  действительно  огорчался  тем,  что  на  итальянских  экранах демонстрируется  антисоветский  (кстати,  настолько  бездарный,  что  я  и получаса не высидел) фильм "Железная юбка". Все это было. Но было и другое - то, чего "Приглашенная" не захотела увидеть. Был громадный интерес  друг к другу, желание познакомиться, подружиться, разобраться во всем том,  что подчас еще мешает этому. В маленькой комнатке на  шестом  этаже  собрались представители двух  различных  миров,  которым  не  так  часто  приходится встречаться и которые, к сожалению, еще так мало знают друг о друге.

   "Может быть, в глазах наших гостей мы кажемся марсианами? Не думаю,  но верно то, что в наших глазах они ими не являются", -  так  закончила  свою статью в газете "Пунто" наша гостеприимная хозяйка.

   Пользуясь случаем, чтобы заверить Линуччу Саба, что и мы (переводчик  и я) не приняли их за марсиан, что  вечер,  проведенный  у  нее,  был  очень интересен и что если мы действительно вздохнули, выйдя на улицу, то просто потому, что на ночной улице дышать куда легче,  чем  в  пятнадцатиметровой комнате, набитой по меньшей мере двадцатью курильщиками.

   Возвращаясь же к статье в "Мондо", скажу только одно; статья  эта  была единственной  недоброжелательной  из  всех,  которые  появились  тогда   в итальянских газетах по поводу нашего приезда.

   Откровенно говоря, отправляясь в Италию, я ожидал эксцессов  покрупнее. Известно, что осенью пятьдесят шестого года по  Италии  прокатилась  волна антисоветских  демонстраций.  Позднее  я  узнал,  что   демонстрации   эти инспирированы были правительством, что основная масса участников  состояла из школьников старших классов и что в эти дни занятия в школах начальством были отменены. Картина ясная.

   Нет, итальянский народ не удалось поколебать в эти тяжелые для всех нас осенние дни 1956 года.  Тяга  к  Советскому  Союзу  осталась  прежней.  Мы ощущали это везде - и на конференциях, и при встречах  с  рабочими,  и  за чашкой густого сладкого кофе, без которого итальянцы не  могут  прожить  и часа, и просто на улице, сталкиваясь с людьми.

   Перед первой нашей конференцией я порядочно-таки волновался. Это было в Турине. Впервые в жизни я должен был выступить перед людьми,  не  знающими моего языка, живущими в чужой стране, перед людьми, образ  мыслей  которых мне незнаком и чей круг познаний о нашей стране тоже неизвестен.

   Зал небольшой, но народу много. Старые, молодые,  мужчины,  женщины.  У некоторых в руках блокноты, тетради, у других  фотоаппараты.  Все  молчат, ждут. Кто они? Не знаю. В основном,  понимаю,  что  люди,  симпатизирующие нам, но вот там, у колонны, несколько  ребят  в  коротеньких  курточках  о чем-то все время перешептываются - чувствую, что молчать они не будут.

   Тема лекции - советская литература, пути ее развития. Попутно -  театр, живопись, архитектура, кино. Говорить приходится по две-три  фразы,  потом включается переводчик. Это раздражает,  мешает  и  мне  и  слушателям.  Но слушают внимательно, не перебивая. Длится это около часа. Потом вопросы.

   И вот тут-то, во время вопросов,  -  а  недостатка  в  них  не  было  - атмосфера сразу прояснилась. И в Турине (мальчишки в курточках) и потом  в Милане,  Венеции,  Флоренции  обязательно  находились  один-два  человека, которые пытались подкуснуть, пустить шпильку, задать каверзный  вопрос.  И нужно сказать, в этих  случаях  я  сразу  же  чувствовал  поддержку  зала. Кстати, мальчишки в курточках, задавшие столько  многословных  и  туманных вопросов, что зал в конце концов взбунтовался, оказались  очень  неплохими ребятами. После конференции  мы  разговорились  в  коридоре.  Все  трое  - студенты театрального училища. Узнав, что и я в свое время закончил  нечто подобное, они моментально забыли все  свои  туманные,  "умные"  вопросы  и превратились в обыкновенных, славных, любознательных студентов. "Вы видели живого Станиславского? И разговаривали с ним? Какой он? А где достать  его книги? А как вы относитесь к Мейерхольду? А почему  вы  бросили  театр?.." Расстались мы друзьями.

   Повторяю, задающих всякие каверзные вопросы было мало, и каждый раз зал дружно встречал их в штыки. Но были и  другие  вопросы  и  высказывания  - дружеские, но такие, с которыми нельзя было не поспорить.

   Среди итальянской интеллигенции распространено мнение, что до XX съезда партии  наша  военная  и  послевоенная   литература   была   исключительно "лакировочной"  и  лишь  после  XX  съезда  стали  появляться   правдивые, реалистические  произведения,  первым  из  которых   была   эренбурговская "Оттепель". Согласиться с этим,  конечно,  нельзя.  Пришлось  напомнить  о Пановой, Казакевиче, Симонове, Беке, Гроссмане, к  сожалению  итальянскому читателю  мало  знакомых.  Много  спрашивали  о  нашей  живописи,  театре, архитектуре. И здесь тоже можно было рассказать о том, что, кроме высотных зданий, у нас появились очень интересные архитектурные ансамбли в Ереване, где очень тактично и  умело  использованы  национальные  элементы  древней армянской архитектуры, что,  кроме  помпезных  "официальных"  полотен,  на выставках  появлялись  работы  Сарьяна,  Чуйкова,  Яблонской,   Пророкова, Пластова, Шмаринова, Сойфертиса, Кончаловского,  Гончарова,  Фаворского  - художников,  очень  разных  по  своей   манере,   по   умению   видеть   и воспроизводить  окружающее,  но  всегда  твердо  стоявших  и  стоящих   на реалистической основе.

   Говорил я и о партийности нашей литературы, о том,  что  это  вовсе  не значит - пиши только о партии и партийцах, причем преимущественно хороших, а не плохих, что это - понятие гораздо более широкое, вытекающее из нашего мировоззрения, того самого мировоззрения, которое многие из нас защищали с оружием в руках. Надо было сказать и о сознательной тенденциозности  нашей литературы, и о народности ее, и о  ее  воспитательной  роли,  которой  мы придаем  большое  значение,  и  о  том  вреде,  который  ей  нанес  "культ личности", и о тех перспективах, которые  действительно  раскрылись  перед нами после XX съезда.

   Все это выслушивалось с большим вниманием,  иногда  вызывало  полемику, споры, но во всем чувствовался неподдельный интерес к нашей стране,  к  ее людям, к ее культуре.

   Особую радость доставил мне маленький  эпизод,  разыгравшийся  в  одной венецианской остерии. Мы гуляли по городу.  После  Дворца  Дожей,  площади Сан-Марко и Виа-Скьявонни  -  центральной  набережной  с  лучшими  кафе  и отелями -  мы,  переправившись  через  канал  Гранде,  попали  из  Венеции туристской в  Венецию  рабочую,  трудовую.  Проголодавшись,  решили  зайти куда-нибудь закусить. Ирина  Ивановна  Доллар  -  наш  верный  чичероне  в Венеции - предложила зайти в ближайшую  остерию,  или,  как  иногда  их  в Италии  называют,  вини-кучине,  -   небольшую   таверну,   "забегаловку", посещаемую рабочим людом близлежащего квартала.

   Зашли. Помещение небольшое, одна комната. Деревянные столы, скамейки. У входа стойка, за стойкой попеременно то хозяин, то хозяйка. Народу немного - сегодня воскресенье, Через два столика от нас четверо стариков играют не то в домино, не то в  кости.  Посетители  (все  они  друзья  или  знакомые хозяев) заходят - "чао! чао!" ("привет!"), - выпивают стаканчик  вина,  не присаживаясь, пожуют что-то, перекинутся двумя-тремя  фразами  и  -  "чао! чао!" - уходят.

   Мы сели в дальнем углу. Ели что-то острое,  приправленное  обязательным оливковым маслом. Мы чужие, поэтому хозяин - приветливый и  радушный,  как итальянцы вообще, а содержатели остерий и тратторий особенно, -  подсел  к нам. И тут-то начался разговор, чем-то  очень  напомнивший  мне  беседу  с парижскими "ажанами". Вернее, в Париже я вспомнил этот разговор.

   - Чао! Приятного аппетита.

   - Спасибо.

   - Вкусно?

   - Вкусно.

   - Ну, я очень рад... Кушайте, кушайте. Это,  конечно,  не  то,  что  на Пьяццетта Сан-Марко, но зато и лир больше в кармане останется.

   Он знал, что говорил. Мы с Львом Михайловичем уже попались:  выпили  по стакану кофе за столиком прямо  на  площади  против  Дворца  Дожей  и  оба похолодели, когда пришлось расплачиваться.

   Мы налили хозяину стаканчик.

   - Ваше здоровье! - Он с аппетитом выпил собственное  вино.  -  Так  вы, значит, русский? Очень приятно. Инженер, артист?  Писатель,  говорите?  О! Манифико! Я читал кое-что. И видал даже. В прошлом году. Приезжали сюда на конгресс два русских писателя - синьор  Полевой  и  другой,  пожилой  уже, седой, красивый...

   - Не Федин ли?

   - Да, да, Федин. Очень красивый старик.  Мне  показывали  их  обоих  на улице. А ну, Лючия, дай-ка нам еще бутылочку. Нет, нет, разрешите. Это  уж я угощаю... И заодно принеси книжку,  как  ее?..  Забыл  фамилию.  Мы  тут прочли недавно одну вашу русскую книжку, как человек  вернулся  с  фронта, жена ему изменила, а он... как его звали, Лючия? Митиясов?

   Я обомлел. Я не верил ушам своим. Речь шла о моей книге. Может  ли  это быть?

   Начались поиски книги. Лючия, оказывается, отдала ее кому-то  почитать. За ней посылается шустрый мальчонка, пришедший за вином  для  отца.  Через минуту он возвращается: никого не застал, уехали к родственникам в Мурано.

   - Вот всегда так. Ни на кого положиться нельзя...

   На столе появляется еще одна  бутылка,  такая  же  пузатая,  оплетенная

соломой, как и две предыдущие. Подсаживается и Лючия  -  полная,  крепкая,

вероятно   крикливая   и   добрая,   словом,   очень   знакомая   нам   по

неореалистическим фильмам.  (В  Италии  мне  все  время  казалось,  что  я

встречаюсь с героями "Рима в одиннадцать часов" или "Полицейского и вора".

Кстати, не в этом ли секрет их успеха?) Разговор довольно быстро перешел с литературы  на  цены,  на  дороговизну  жизни.  Щупаются   наши   пиджаки, разглядывается обувь - сколько же это в переводе на  лиры?  Кончается  все тем, что приходится расписаться на партбилете хозяина -  он,  оказывается, коммунист. Между прочим, в Италии это  почему-то  очень  распространено  - расписываться на партбилетах. В магазинах, например, если хозяин-коммунист (а и таких немало) узнает, что ты русский, он чуть ли не за полцены отдаст тебе товар, а потом торжественно  вытащит  откуда-то  из  ящика  маленькую книжечку ИКП и попросит оставить на ней свой автограф.

   Когда мы распрощались, я был  на  седьмом  небе  от  счастья.  Подумать только, такая встреча с читателем! Никем не организованная как  "очередное мероприятие", а случайная, в тесной вини-кучине на берегу рио  Санта-Мариа Маджоре или рио Кармини, среди грузчиков, штукатуров и забежавших по  пути выпить стаканчик вина почтальонов.

   Правда, несколько дней спустя во Флоренции, на одном из  заводов,  куда мы попали во время обеденного перерыва,  нас  постигло  разочарование.  Ни один из рабочих, с которыми мы встречались, оказывается, русских  книг  не читал. А как приятно было  бы  сказать  потом  -  так,  между  делом,  или поддерживая свою точку зрения: "А вот один  парень  из  Флоренции,  токарь завода  "Галилео",  считает,  что  четвертая  часть  "Тихого  Дона"  самая сильная", - или что-нибудь в этом роде. Но  что  поделаешь,  нельзя  этого сказать - не читали. Просто времени нет.  "Свою  собственную  "Унита"  или "Аванти" и то не всегда успеваешь перелистать, а вы говорите - книги..."

   И тут же посыпались вопросы.

   Интересно, что тут, на заводе, где, кроме  коммунистов  и  социалистов, были     и     беспартийные     и     даже     члены     правительственной христианско-демократической партии, нам не  задали  ни  одного  каверзного вопроса. Очень много спрашивали о XX съезде,  об  изменениях,  которые  он принес, ну и конечно же об уровне жизни.

   И это понятно. Говорят  о  том,  с  чем  чаще  приходится  сталкиваться (итальянец и в книгах ищет близкое ему, современное,  знакомое).  О  ценах говорят много и с большим знанием  дела.  И  о  своих  и  о  наших.  Любят проводить параллели - где же лучше, где дешевле жить?  Занятие  это  очень увлекательное (оно увлекло и нас), но отнюдь не легкое.

   Установить сравнительную шкалу благосостояния не  так-то  просто.  Ясно только, что одеться в Италии легче, чем у нас,  прокормиться  же  труднее. Очень дорого лечение. Итальянцы так и говорят: болеть нельзя,  разоришься. Сложен и квартирный вопрос. В  Италии  квартиры  очень  дороги  -  на  это жалуются все, но так или иначе средний интеллигент, например,  в  жилищном отношении живет вполне благоустроенно. Коммунальных  квартир  я  не  видел нигде. Как минимум две-три комнаты со всеми удобствами, причем  в  крупных городах на смену газу уже пришло электричество. Зато  и  трущоб,  подобных итальянским, я у нас не встречал. Об этом столько уже писалось, что как-то неловко повторять, но все-таки даже Сталинград первого послевоенного  года бледнеет, например, перед районом Сан-Биаджио ден Либрари в Неаполе. Не  в обиду Сталинграду  будь  сказано,  район  этот  куда  живописнее.  От  его полутора-двухметровых  в  ширину,   завешанных   бельем   кривых   улочек, переулочков, тупичков, от всех  этих  лестниц,  арок,  ходов  и  переходов оторваться невозможно. Но жить там...

   Район Сан-Биаджио деи  Либрари,  или,  как  его  еще  называют,  Куорпо е'Наполи (Тело Неаполя),  расположен  в  самом  центре  города.  Он  чудом сохранился после опустошительной эпидемии холеры, охватившей город в  1884 году, после которой много строений было снесено до основания. И сохранился почти в неизменном виде. Высокие  мрачные  дома  тесно  прижались  друг  к другу.  Дворы  -  колодцы,  улицы  -  щели.   Сырость,   грязь.   Чудесное неаполитанское солнце не в силах пробиться на дно этих ущелий. А на дне  в мусорных кучах с веселым криком копошится черноглазая,  курчавая,  на  все плюющая ребятня, стучат молотками сапожники, бондари, лудильщики, слесари, сидят на низеньких табуретках шляпники, портные,  часовщики,  а  рядом,  о чем-то переругиваясь, жарят что-то на жаровнях их жены. И все это у входов в собственные жилища, мрачные, лишенные  света  комнаты,  четвертая  стена которых просто дверь на улицу. И тут же, прямо на улице, на прилавке  горы апельсинов и  гроздья  бананов,  облепленных  мухами,  а  рядом  на  стене печальная Мадонна с младенцем, и лампадка, и свечи,  и  цветы,  а  в  пяти шагах дохлая кошка, которую никто не убирает, а над всем  этим  в  два-три яруса сохнущее белье, и где-то  в  недосягаемой  вышине  крохотный  клочок неба. И как-то нелепо на фоне всей этой мрачной, хотя и живописной,  а  на наш взгляд, театрально-декоративной, антисанитарии  выглядят  прислоненные то тут, то там к стене мотороллеры "Becna" - мечта каждого итальянца.

   По этому "Телу Неаполя" нас водил неаполитанский художник Паоло Риччи.

   - Дайте мне ваш фотоаппарат и не  раскрывайте  рта,  -  предупредил  он меня. - Здесь не любят иностранцев.

   К концу нашей прогулки, когда наиболее "опасные" места остались позади, он разрешил мне заснять несколько кадров.

   Мы зашли в небольшой дворик.  От  обилия  галерей,  веранд,  лесенок  и развешанного  белья  мое  фотолюбительское  сердце  замерло.  Тут  была  и детвора, и примостившийся в неизвестно откуда взявшемся луче солнца старик с газетой, и грудастые, громогласные женщины в окнах. Но  мне  не  удалось сделать ни одного кадра. Только я достал аппарат, как  сначала  старик,  а потом и сбежавшие вниз грудастые громогласные женщины обрушились  на  меня со всей  силой  своего  южного  темперамента.  Кричали  громко,  неистово, закрывая глаза, вздымая к небу руки. Мы обратились в бегство.

   - Видите, я был прав, - отчитывал меня потом Риччи. - Между  собой  они могут ругать все что хочешь - и этот двор, и соседей, и лавочника, который их обирает, и полицию, и мэра, и все правительство вместе взятое, и самого президента. Но чтобы видели их нищету -  не  хотят.  А  того  более,  чтоб фотографировали. Не хотят, и все!

   Итальянцы... Нельзя не  влюбиться  в  этот  народ.  Веселый,  радушный, непосредственный,    вспыльчивый,    нежный    и    грубовато-фамильярный, увлекающийся, часто наивный и очень красивый.

   Простите, скажут мне итальянцы, но мы вовсе не так однородны. Миланцы и римляне, римляне и неаполитанцы, неаполитанцы и  сицилийцы  -  между  ними пропасть. Может быть, не спорю. Не всякого римлянина поймут в Неаполе -  я сам это видел. И все-таки для меня итальянцы - это итальянцы, будь они  из Турина, Болоньи или Палермо.

   В одном из интервью перед самым отъездом меня спросили: кого и  что  вы больше всего полюбили в Италии?  Вопрос,  сами  понимаете,  нелегкий  -  я многое  видел  за  эти  быстро  пролетевшие   три   недели,   со   многими по-настоящему сдружился, - и все-таки я твердо ответил: Марчелло. Марчелло - шофер. Мы исколесили с ним весь Рим. Он знал десятка два русских слов, я - десятка два итальянских, и оба мы - с полсотни французских.

   В Риме, как и везде, дел было по горло. Но все-таки  иногда  появлялись "окна". И вот тогда я выходил из гостиницы на узенькую, бурлящую  машинами и мотороллерами  Корсо,  и  сразу  же  вырастал  передо  мной  Марчелло  - черноглазый, чернобровый, черноволосый, улыбающийся.

   - Чао, синьор Виктор!

   - Чао, Марчелло.

   - Свободен?

   - Свободен.

   - Поедем?

   - Поедем.

   Я садился к  нему  в  машину,  он  вопросительно  смотрел  на  меня,  я произносил: Санта-Мариа Маджоре, или Сан-Пьетро, или Джаниколо, или  Вилла Боргезе  (от  одних  названий  захватывало  дух!)  -   и   начинался   наш стремительный, чисто итальянский бег по Риму.

   Привыкнув в Москве и Киеве к светофорам  и  грозным  регулировщикам,  я никак не мог сначала понять, как передвигаются по буквально битком набитым и, в общем, нешироким  римским  улицам  итальянские  шоферы.  И  тут  есть светофоры, и тут есть постовые (правда, не много и не везде),  но  на  них как-то никто не обращает внимания. Едут впритирочку, срезают,  где  хотят, махнув рукой - сойдет! - проезжают заградительные знаки,  неожиданно,  так что прикусываешь себе язык, со страшным скрежетом  тормозят,  выезжают  на улицу пошире и несутся со  скоростью  ста  километров  в  час.  Несчастный пешеход! Но и он, оказывается, не унывает.  Лезет  в  самую  гущу  потока, помахивает рукой - стоп, мол, пропусти! - и  спокойненько  себе  идет,  не прекращая разговора. И машины притормаживают, и никто не ругается, и шофер в своей машине также ни на минуту не прекращает разговора. Непостижимо...

   - А как у вас с авариями, Марчелло? - спрашиваю я его на  нашем  с  ним франко-русско-итальянском наречии.

   - Обыкновенно.

   - То есть?

   - Много.

   - Зачем же вы так ездите?

   - А как же? Все торопятся.

   - На тот свет?

   Марчелло смеется, сверкая зубами.

   - Не беспокойся, не у бью... Это на автострадах много аварий,  а  здесь нет. Здесь больше воруют.

   - Что? Машины?

   - Еще как! - И опять смеется.

   Оказывается, в Италии действительно довольно бойко  воруют  машины.  Их много - я не помню точно цифру, да это и не существенно, - а гаражей мало, не хватает. Машины оставляют прямо на улице. Когда идешь по ночному  Риму, видишь бесконечные их вереницы всех марок и возрастов, выстроившиеся вдоль тротуаров. Есть, правда, сторожа. Днем, например, если тебе надо где-то на какое-то время бросить машину и после долгих поисков удается наконец найти свободное местечко у тротуара, к тебе сразу же подбежит разбитной парень и выдаст квитанцию: за столько-то лир он будет  следить  за  машиной.  Иначе могут спереть - и не только ночью, а и днем.

   Итак, мы мчимся, лавируя среди "фиатов",  "доджей"  и  "студебеккеров", мимо дворцов и развалин, мимо всего того, чем славен Рим, и на каждом шагу хочется  остановиться,  вылезть  и  немножко  побродить,  но  нельзя  -  к такому-то часу надо быть дома.

   Время от времени Марчелло кивнет  в  сторону  какой-нибудь  пролетевшей мимо нас церкви и скажет: "Бабушка". Это значит, что церковь старинная.  В одну из таких "бабушек"  мы  зашли.  Она  была  на  ремонте,  но  Марчелло моментально нашел задний вход, и  мы  через  горы  мусора,  балансируя  по доскам, в полумраке добрались до того, о чем я с  давних  лет  мечтал.  Мы были в базилике Сан-Пьетро ин Винколи у гробницы папы Юлия II. Перед  нами на невысоком постаменте, освещенный падающими  откуда-то  тусклыми  лучами солнца, могучий и задумчивый, сидел Моисей.

   "Трагедия надгробия" - так выразился об этом шедевре  Микеланджело  его биограф Кондиви. Сорок лет, почти полжизни, отдал гениальный мастер  этому грандиозно задуманному  произведению,  от  которого  остались  только  три фигуры - Моисей, Рахиль и Лия.

   А скольких волнений, скольких страданий, оскорблений и унижений  стоило оно ему! Пожалуй, ни одно из его произведений не  отняло  у  него  столько энергии, сил, крови. За сорок лет сменилось трое пап, и у каждого был свой вкус, четыре раза перезаключался договор, четыре раза предъявлялись  новые требования, и  в  результате  от  первоначального  замысла  -  обособленно стоящей, открытой взору со  всех  четырех  сторон,  украшенной  более  чем сорока статуями гробницы - осталось скромное, опертое о стену надгробие  и семь статуй, из которых только три принадлежат резцу Микеланджело.

   Но и этого вполне достаточно.

   Описать  впечатление,   которое   производят   творения   Микеланджело, невозможно. Мне выпало великое счастье  увидеть  Пиету,  Давида,  гробницу Медичи, Сикстинскую капеллу. Я не буду повторять то,  что  всем  известно. Скажу только  одно,  хотя  и  это  известно,  -  от  общения  с  настоящим искусством становится и радостно и грустно. Радостно за человека,  который мог это сделать, и грустно за человека, который многое позабыл.

   Особенно  остро  почувствовал  я  это  во  Флоренции.  Нам   захотелось посмотреть  оригинал  Давида  (на  площади  Синьории   стоит   великолепно сделанная мраморная, но все-таки копия).  Оригинал  находится  в  Академии искусств.